Хуану, а сам вернулся под дождь и занялся матрацами. Потом вдруг спохватился – чего это я? Что за глупости! Подбежал и распахнул двери настежь. А затем вошел в церковь и в свете фар начал растаскивать скамьи, пока не освободил достаточное пространство вдоль центрального прохода. Затем вернулся к машине и вкатил ее внутрь. Фары освещали большое распятие, и у алтаря на коленях стояла она, вымаливая прощение за sacrilegio[38].
Я присел на скамью, перевернутую набок. Просто присел перевести дух, но фары не давали мне покоя. Сперва я подумал – из-за батареек, но затем понял, что дело не в них, а в чем, я не знал. Затем все же поднялся и выключил их. Шум дождя за дверьми усилился и превратился в рев. Через него пробивались раскаты грома, однако молний не было видно. Внутри стояла абсолютная тьма, только у алтаря в ризнице мерцал слабый красноватый огонек. Откуда-то оттуда донесся тихий стон. Нет, свет все-таки нужен. Я встал и снова включил фары.
По одну сторону алтаря было отгорожено небольшое помещение, нечто вроде ризницы. Я направился туда. Из ботинок выплескивалась вода. Я снял их, затем снял и брюки. Огляделся. На крючке висела сутана и несколько стихарей. Тогда я стащил с себя все вплоть до мокрого белья и носков и надел сутану. Потом взял свечу, стоявшую на полочке в углу, и направился к ризничной лампе. Я понимал, что от спичек моих проку не будет. Когда идешь босиком по плиточному полу, шаги получаются совсем бесшумными. Она увидела меня со свечой, в сутане, и не знаю, что подумала и успела ли подумать вообще. Упала на колени, приникла лицом к полу и забормотала что-то, называя меня padre и моля о absolusion[39].
– Никакой я не падре, Хуана. Посмотри хорошенько. Это же я.
– О Dios! [40]
– Сейчас зажгу свечи, будет лучше видно.
Я произнес эти слова совсем тихо. Притянул к себе лампу, зажег и отпустил – она поднялась вверх. Затем обошел ризницу и алтарь и зажег по три свечи – сначала с одной, потом с другой стороны. Потом задул свою свечу, вернулся в ризницу и поставил ее на место. А потом подошел к машине и вырубил фары.
И тут поймал себя на одной довольно странной вещи. Всякий раз, пересекая алтарь, я преклонял колено. Я стоял, глядя на шесть зажженных свечей, и раздумывал над этой странностью. Лет двадцать прошло с тех пор, как я пел сопрано в хоре мальчиков в одной чикагской церкви и причислял себя к католикам. Да, они умеют вбить в тебя это. Что-то остается…
Пришлось извлечь из багажника яйца и еще предметов пятнадцать, прежде чем я добрался до шляпной коробки. Она тоже, конечно, промокла, но все же меньше, чем остальные вещи. Я принес ее в ризницу, поставил на пол и дотронулся до ее плеча.
– Вот, принес твои вещи. Пожалуй, мокрое лучше снять.
Она не шевельнулась.
Было уже, наверное, половина девятого, только тут до меня дошло, почему я так скверно себя чувствую. Просто проголодался. Я снял свечу с алтаря, подошел к машине, прилепил ее к бамперу и стал вытаскивать продукты. Достал почти все из багажника и с заднего сиденья и только тут сообразил, что пригодиться могли только яйца. Я развернул одно и уже приготовил нож, чтобы проткнуть в нем дырку и высосать, как вдруг заметил уголь. Он подсказал идею. На полу валялось несколько лишних плиток, я поднял пару, внес в ризницу и поставил их на ребра друг против друга. Затем достал железный противень для приготовления tortillas, положил сверху и пошел за углем. Теперь весь вопрос в том, как их готовить. Ни кастрюльки с длинной ручкой, ни ковша не было. Я перерыл все корзины, но не нашел ни масла, ни жира, ничего, на чем можно было бы жарить. Зато попался медный горшок, а это значило, что можно попробовать их сварить. Копаясь в бобах, рисе и прочей ерунде, на приготовление чего-то сносного из которых уйдет вся ночь, я вдруг учуял запах кофе и принялся его искать. И в конце концов обнаружил в мешке с рисом, в бумажном пакетике. Тут же отыскался и маленький кофейник. Кофе был в зернах, но под руку попалось нечто вроде metate[41] для размола кукурузы. Я намолол горсти две кофе и опустил в кофейник.
Затем перетащил все это в ризницу. Теперь предстояло раздобыть воды. Казалось, она сочится из каждой дырки и щелочки, потоками стекает по стеклам, но набрать ее в количестве, достаточном для готовки, не так-то просто. И все же вода необходима. Я слышал, как с крыши с грохотом низвергается поток, и, захватив самый большой из котелков, направился к задней двери за алтарем. Открыв ее, тут же увидел во дворе, всего в нескольких шагах, колодец. Тогда я снял сутану. Это была единственная сухая вещь, и мне вовсе не хотелось, чтоб она намокала. И я пошел к колодцу нагишом. Дождь колол острыми холодными струйками, и вначале это было ужасно, но потом стало даже приятно. Я гордо подставил под дождь грудь, пусть бьет и хлещет. Затем набрал ведро, перелил воду в котелок. Вошел в церковь, вода стекала отовсюду – казалось, даже из глаз лила. Я вслепую начал шарить за алтарем – где-то здесь должен быть встроенный в стену шкаф. О, как хорошо я, оказывается, помню все! В шкафу они хранят самые разные вещи. И конечно же, вскоре обнаружилась дверца, я открыл ее – там аккуратными стопками была сложена одежда, полотенца, салфетки. Я взял одно полотенце, обтерся насухо и надел сутану. Сразу стало лучше.
Хоры находились чуть в стороне и выше, и я направился туда за книгой псалмов, чтоб вырвать страничку и разжечь огонь. Но тут же передумал. В ризничной не было никакой вентиляции, за исключением одного оконца, и мне вовсе не хотелось задыхаться в дыму. Я взял несколько кусочков угля, сложил их кучкой между плитками, вернулся в алтарь и взял свечу. Потом начал держать пламя над углями, чуть поворачивая свечу, чтоб нагревались равномерно, и вскоре увидел слабое сияние. Добавил еще пару кусков, свет стал краснее и ярче. Через минуту они занялись ровным огнем, и я задул свечу. Дыма почти не было. Уголь сильно не дымит.
Я установил противень на плитках, поставил на него горшок и налил воды. Затем опустил туда несколько яиц. Начал с шести, но после короткого раздумья, учитывая голод, добавил еще шесть. Наполнил кофейник водой и тоже поставил на противень. А потом присел на корточки и, подкармливая огонь, стал ждать, когда сварятся яйца. Но этого так и не случилось, вода все не закипала. То ли котелок был слишком велик, то ли огонь слаб или еще что не так, не знаю. Над горшком начал подниматься пар, это максимум, чего удалось добиться. Ладно, все равно они так или иначе грелись, так что сильно переживать я не стал. Хоть горячими-то по крайней мере будут. А кофе закипел. Знакомый аромат ударил в ноздри, и когда я приподнял крышку, то увидел, что вода в кофейнике бурлит. Я взял яйцо, подошел к задней двери и разбил его о косяк. Содержимое вытекло на пол. Скорлупу же взял и опустил в кофе. Так полагалось. Гуща осядет, и напиток будет прозрачным.
Я еще немного понаблюдал за яйцами и вдруг вспомнил о сигаретах и спичках. Они лежали в пиджаке, и я пошел к машине взять их. И тут подумал о ее вещах. Положил сигареты и спички на край противня сушиться, вынул ее тряпки из шляпной коробки и развесил на скамье возле огня. Что это были за предметы туалета, я почти не видел, но чувствовал, что они сырые и пахнут ее запахом. Там оказалось и одно шерстяное платье, его я развесил поближе к огню, а рядом поставил пару туфель. А потом стал размышлять над следующей проблемой – как же мы будем есть эти яйца, даже если они и сварятся. Ведь у нас нет ни ложек, ничего в этом роде. Терпеть не могу выгрызать яйца прямо из скорлупы. Пришлось снова идти к машине. Там я отыскал небольшой горшок, наполовину заполненный кукурузной мукой. Налил в него немного воды, размял пальцами и, когда масса стала тестообразной, наляпал ее небольшими лепешками на противень. А когда заметил, что лепешки начали немного прожариваться и менять цвет, перевернул их. Когда и вторая сторона пропеклась, попробовал. Что-то не то. Принес соли. Вмешал немного в тесто, испек еще одну лепешку. Она получилась более или менее съедобной. Вскоре я изготовил целую дюжину лепешек – по одной на каждое яйцо. В самый раз.
Вся эта возня заняла довольно много времени, и за все это время я ни разу не удостоился ни одного знака внимания с ее стороны. Она перешла на скамью и сидела там, укрывшись с головой rebozo, из-под которой торчали босые ноги. Лицо же опустила и спрятала в ладонях. Я подошел к скамье, взял ее за руку и повел в ризницу.
– Я же сказал, сними мокрые тряпки. Вот платье, оно уже высохло, иди переоденься. И если белье сырое, то лучше тоже снять.
Я сунул платье ей в руку и подтолкнул к алтарю. Вернулась она уже в нем.
– Сядь на скамью и поставь ноги на пол, вот тут, у огня. Плитки теплые. А когда туфли высохнут,
