была просто жертвой неправильного диагноза, замены одного диагноза другим?
И еще кое что, по поводу моего диагноза.
«Данная личность довольно часто испытывает нестабильность образа самого себя в форме хронического чувства пустоты и разочарованности». Мое хроническое чувство пустоты и разочарованности бралось из того, что я вела жизнь, основанную на собственных неспособностях, а у меня была их масса. Вот неполный список таких неспособностей. Я не умела и не желала: ездить на лыжах, играть в теннис и ходить на гимнастику; посещать школу (за исключением уроков английского языка и биологии); писать рефераты на какую-либо из заданных тем (на английском вместо рефератов я писала стихи и получала исключительно недостаточные баллы); писать заявлений о приеме в высшие учебные заведения; не могла я, да и не желала объясняться по причине своей бунтарской позы.
Мой образ самой себя вовсе не был нестабильным. Я видела себя, совершенно правильно, как личность, которую нельзя впихнуть в уже имеющуюся общественную и образовательную систему.
Но мои родители и учителя этого взгляда не разделяли. Их образ моей личности, конечно же, был нестабильным, поскольку переходил надлежащее состояние действительности и основывался на родительских желаниях и потребностях. Они не видели в моих способностях особенной ценности – признаюсь честно, у меня их было немного, зато они были самыми что ни есть настоящими – я все читала, неустанно писала, и ребята кучами валились мне под ноги.
«Почему ты не читаешь по школьной программе?» – спрашивали у меня. «Почему не пишешь заданного на завтра реферата, а только какие-то свои каракули? Кстати, а что это? Рассказ?», «Почему не используешь собственную энергию для учебы в той же степени, какую тратишь на своих парней?».
Когда я была в последнем классе, то даже не искала оправданий, не говоря уже о каких-либо рациональных объяснениях.
– Где твой реферат? – спрашивал меня учитель по истории.
– Я не написала. Мне нечего сказать по этой теме.
– Ты могла бы выбрать для себя другую тему.
– Мне нечего сказать по какой угодно теме, связанной с историей.
Один из моих учителей назвал меня нигилисткой. Тем самым он желал меня уколоть, только я восприняла это в качестве комплимента.
Парни и литература: как эти две вещи могли заполнять жизнь? Как оказалось, я могла даже этим зарабатывать; правда, в последнее время у меня больше литературы, чем парней, но в конце, как мне кажется, нельзя ведь иметь все сразу. («Очень часто можно наблюдать […] полностью пессимистическую позицию»).
Тогда я не думала о том, что я или же кто-либо иной мог бы зарабатывать на жизнь литературой и парнями. Мне казалось, что жизнь требует от человека умений, которыми сама я не обладала. Последствием таких размышлений было хроническое чувство пустоты и разочарованности. Но были и более губительные последствия – чувство отвращения к самой себе, проявляющееся попеременно с «чрезмерно интенсивным гневом, соединенным с частыми приступами злости…»
В таком случае, как можно измерить уровень интенсивности моего гнева, когда у тебя чувство отрезанности от мира? Мои одноклассницы фантазировали относительно будущего: юрист, этноботаник, буддийская монашка (наша школа была весьма прогрессивной школой). Даже самые глупенькие из них, никого не интересующие девчонки, лишь поддерживающие в классе соответствующее равновесие сил, рассказывали о своем будущем супружестве, доме и детях. Лично я знала, что у меня не будет ничего из этого, поскольку знала, что их не хочу. Но означало ли это, что у меня не будет ничего?
Я была первой особой в истории школы, которая после окончания не поступила в колледж. Понятное дело, что треть моих соучеников и соучениц так никогда колледж и не закончила. Перед тысяча девятьсот шестьдесят восьмым годом люди чуть ли не каждый день вылетали из высшей школы.
Сегодня, когда говорю знакомым, что никогда не училась в высшей школе, они частенько отвечают: «О, как здорово!» Им в голову не приходит, что в те времена это никак здорово не было. Ребята и девчонки из нашего класса только лишь сейчас осмеливаются сказать, какая классная я девчонка. В тысяча девятьсот шестьдесят шестом я была для них парией.
– Что ты собираешься делать дальше? – спрашивали меня тогда ровесники.
– Пойду в армию, – ответила я одному парню.
– Да ты что, серьезно? Это может быть весьма интересно!
– Да нет, я пошутила.
– Хмм, так ты не идешь в армию?
Я остолбенела. Господи, да за кого они меня принимают?
Я уверена, что они вообще обо мне не думали. Я была той, кто всегда одевалась в черное и которая на самом деле – подобное я слыхала от многих – спала с учителем английского языка. Всем им было тогда по семнадцать лет, и все они были тогда отмороженные и несчастные – совершенно как я. У них не было времени подумать, почему я была хоть чуточку несчастливее их.
Пустота и разочарованность: что за недомолвки. Тогда я жила с чувством абсолютного отчаяния, печали и депрессии.
Но нельзя ли посмотреть на это с другой стороны? Ведь мрачность в подобном измерении дает своего рода выгоды. Чтобы иметь время жалиться над собою, необходима была хорошая жратва и опека, и еще крыша над головой. Учеба у меня тоже была шикарная, то есть, у меня никаких не было. Родители хотели, чтобы я поступила в колледж, а я не хотела – и не пошла. Все было так, как мне хотелось. Те, которые не идут учиться, обязаны идти работать. С этим я была согласна. Я даже постоянно повторяла себе это. И я даже нашла себе занятие: бить жароупорную посуду для приготовления изысканных блюд.
Но вот сам факт, что я не смогла удержаться на своей должности, был для меня беспокоящим. По- видимому, я уже была шизанутая. Где-то год или два я не допускала к себе подобной мысли, а вот теперь круг замыкается.
Возьми себя в руки! – говорила я себе. Перестань поддаваться собственным прихотям. Не потакай себе.
