отдельных выдающихся личностей — корифеев; стараясь распознать последовательность в развитии идей и принципов. В первом случае не обязательно «привязывать» изучаемую личность к эпохе, искать его предшественников и последователей. Во втором — знание эпохи и преемственности ученых всего важнее.
Убежденным сторонником взгляда о ведущей роли личности в истории науки был академик Алексей Николаевич Крылов. По его мнению, если бы не было Эйлера и Ньютона, Лагранжа и Гаусса, то мы, пожалуй, не раскрыли бы до конца открытых ими законов природы. Наши сведения о внешнем мире были бы слабы и неуверенны.
А раз так, то учителя прошлого и до сих пор остаются нашими учителями. Создатели великих научных ценностей открыли нам глаза. Мы целиком им обязаны своим умением наблюдать, вычислять, выводить законы. Труды их важно изучать, потому что главные сведения о природе скрыты именно в этих трудах. Работая над ними, мы извлекаем самую непосредственную пользу.
«Заведуя бассейном, — писал Крылов в комментарии к своему знаменитому переводу с латинского капитального труда Ньютона „Математические начала натуральной философии“, — естественно было обстоятельно изучить ньютоново учение о сопротивлении жидкостей, а значит, и его „Начала“ вообще». Иначе говоря, если хочешь знать, как должен выглядеть правильно построенный корабль, то прежде, чем испытывать его модель в опытном бассейне, начни с того, что изучи как следует Ньютона. Никто тебе не поможет лучше автора бессмертного произведения.
А. Н. Крылов не изменил своих убеждений и тогда, когда во время войны, живя в Казани, принимал вместе с Вавиловым участие в выступлениях юбилейного года.
В небольшой книге того периода «Мысли и материалы о преподавании механики» Крылов писал, что нет более простого и в то же время более глубокого подхода к изложению основ теоретической механики, как насыщение этого изложения подлинными ньютоновскими определениями, аксиомами, следствиями и законами. В них нельзя, по мнению Крылова, изменять «ни единого слова, ни единой буквы».
Сергей Иванович с не меньшим уважением, чем Крылов, относился к классикам. Порой, изменяя обычной сдержанности, и он говорит о них или об их работах в восторженных выражениях. Например, в своей статье «Ньютон и современность», заметив, что термодинамика, электродинамика, теория относительности и теория квантов были построены по методу Ньютона (то есть на основе «верного опыта и точного математического рассуждения»), Вавилов дает этим главам физики высшую оценку в следующих выражениях: «Эти теории, так же как и физика Ньютона, созданы навсегда». [21]
В советской историографии Вавилов и Крылов стоят рядом, как творцы подлинной истории науки и такого крупного ее раздела, как ньютоноведение.
Но, соглашаясь между собой в оценке роли и значения истории науки, Вавилов и Крылов резко расходились в мнениях о том, что именно должно составлять ее содержание.
Вот, например, слова Сергея Ивановича из статьи для БСЭ о старшем современнике Ньютона — голландском физике Христиане Гюйгенсе:
«…Результаты работы Гюйгенса послужили прочной базой для создания механики Ньютона.
Колоссальная широта и стройность учения Ньютона, поглотившего, как частности, достижения Галилея и Гюйгенса, позволяют только при правильной исторической перспективе вполне оценить дело последнего в области механики».
Так не сказал бы Алексей Николаевич, для которого цена трудов ученого определяется лишь содержанием самих трудов, отнюдь не их воздействием на следующие поколения. По его мнению, классики творят незыблемое и совершенное, и ценность их трудов со временем не изменяется.
Чтобы оценить работы Гюйгенса, не надо апеллировать к Ньютону. Великий голландец славен тем, что создал сам, — ничем иным, далеким. Не будь работ Ньютона, это не уменьшило бы цены открытий Гюйгенса.
Подход Вавилова, как видно из цитаты, динамичнее. Он требует анализа во времени. Величие ученого раскрывается не в одних его делах, но и в делах его преемников. В истории науки важны не только личности, но и перспективы. Когда мы славим классика, мы восхищаемся им тем сильнее, чем плодотворнее его идеи для других, чем больше скрытой внутренней энергии он оставил потомкам.
А если нет преемников? И скрытая энергия идей не извлекается? Пример — наш М. В. Ломоносов, явление в истории русской науки, по выражению Вавилова, не только «глубоко радостное, но и трагическое». Трагическое потому, что «физико-химическое наследие Ломоносова было погребено в нечитавшихся книгах, в ненапечатанных рукописях, в оставленных и разоренных лабораториях на Васильевском острове и на Мойке. Потому, что многочисленные остроумные приборы Ломоносова не только не производились, их не потрудились даже сохранить!»[22]
Должны ли мы в тени веков искать подробности дел ученых, не передавших факела, то есть не оставивших прямых последователей? Имеет ли значение для настоящего науки успех подобных поисков? Способен ли такой успех дать физику наших дней что-либо в смысле перспективы?
«Бесспорно!» — отвечал Сергей Иванович на эти вопросы всем существом своих работ. Особенно отчетливо звучало это как раз в его статьях о Ломоносове.
Еще не стихли грозы войны, когда Вавилов написал свою, пожалуй, лучшую работу по истории науки — «Ломоносов и история науки». Подготовленная как доклад для юношества, она была прочитана впервые перед аудиторией учащихся старших классов в Большом зале Политехнического музея в Москве 29 марта 1945 года.
Успех работы был столь велик, что в течение ближайших трех лет она была переиздана в различном виде шесть раз подряд и сделалась любимым чтением о Ломоносове для молодежи.
Блестящая по форме изложения и увлекательная по содержанию, работа эта еще сильнее притягивала читателя своей глубокой философской мыслью. Мысль заключалась в следующем. Ученый не просто представитель национальной культуры. Он живое воплощение ее, он выразитель склонностей и возможностей народа. Изучая облик и деятельность ученого, можно многое узнать о породившем его народе, об эпохе, в которую он жил.
Конечно, это общий вывод. В статье Сергея Ивановича, написанной незадолго до Дня Победы, мысль выражена конкретнее. Ведь здесь прослежена жизнь и деятельность одного ученого — М. В. Ломоносова. Здесь говорится так:
«Еще при жизни Ломоносова образ его засиял для русских современников особым светом осуществившейся надежды на силу национального гения. Дела его впервые решительным образом опровергли мнение заезжих иностранцев и отечественных скептиков о неохоте и даже неспособности русских к науке».
Необходимость тщательного изучения научной деятельности Ломоносова тем более велика, что это открывает нам, такую сторону духовной жизни русского народа, о которой прежде — до XVIII века — почти ничего не было известно.
О древности русской культуры, о ее высоте и своеобразии можно было судить и раньше, потому что живы и доступны были памятники старины: героический народный эпос, письменность с изумительным примером «Слова о полку Игореве», чудесные образцы зодчества в древних русских городах — Владимире. Москве, Киеве — и на Дальнем Севере, фресковая и иконная живопись с такими шедеврами, как творчество Андрея Рублева.
Но нет среди всех этих великих памятников русской культуры до XVIII столетия ничего такого из области науки, что могло бы по значению сравниться с ними, с другой же стороны, соответствовало бы научным памятникам Западной Европы.
Их нет, но они могли бы быть, потому что, как показывает Вавилов, среди русского народа искони развиты любознательность и стремление практически применить сведения, полученные из наблюдения природы.
Не о глубокой ли и бескорыстной любознательности народа говорят удивительные строки народного «Стиха о Голубиной книге»:
