Солнце и тень

взгляды, случалось, сжигали на кострах. Заново открыв западному миру Аристотелеву философию естествознания и создав свой синтез Аристотелевой мысли и христианской традиции, Фома Аквинский находился на пороге решения гигантской интеллектуальной задачи, поставленной на более грандиозном уровне, чем это пытался сделать кто-либо из его предшественников.

Как же сам Фома воспринял свое мистическое переживание? Считал ли он его загадкой? Или же только нам не решить эту загадку: почему всеми признанный интеллектуальный лидер эпохи внезапно объявил титанический труд своей жизни «сором» и не добавил к нему ни единого слова?

Взглянув на историю Фомы Аквинского сквозь призму моих переживаний осознаваемого сновидения, мы, наверное, могли бы сделать однозначный вывод: хотя бы отчасти его проблема заключалась в том, что большая часть его откровений осталась неизреченной. Мы не знаем, открыл ли он их до конца даже ближайшему соратнику Реджинальду. Быть может, Фома вел внутреннюю борьбу с самим собой, не в силах объединить в себе противоречия между интеллектуальным, рациональным знанием и знанием непосредственным, мистическим, стоящим выше разума? Быть может, он чувствовал, что совершенно не находит слов, как это часто бывало со мной после некоторых осознаваемых сновидений? Я считаю, что эти вопросы стоит поставить, даже если мы не можем на них ответить. Кроме всего прочего, получается, что Фома Аквинский жил в обществе, прямом предтече нашей рационалистической культуры, где он мог найти очень мало поддержки в деле объединения двух очень разных способов познания — рационального знания со сверхрациональным. Сегодня, когда со дня его смерти минуло больше семисот лет, можно с уверенностью сказать, что наше общество не очень далеко ушло вперед по пути преодоления этого конкретного психологического разрыва. Исходя из этого, я пришел к выводу, что мой эксперимент с осознаваемым сновидением определенно имеет общественную и культурную значимость. Как обществу и как культуре нам все еще предстоит узаконить способность человека к мистическому переживанию. Нам все еще предстоит признать, причем гораздо шире, чем мы это сделали до сих пор, что обыкновенным людям действительно доступны такие переживания, что, приходя к нам, они порой потрясают нас до самого основания. И в первую очередь нам необходимы средства, помогающие полностью включить эти переживания — когда они случаются — в свою жизнь. А, главное, — я в этом уверен — получатели благодати должны делиться своими переживаниями. Пусть суть таких переживаний невозможно передать, тем не менее, можно передать хоть что-то о них.

А теперь давайте вернемся к моему сну «Приближаясь к присутствию Бога» и снова зададим главный вопрос: «Что такое Бог?» Самым сжатым определением, которое дал Богу Фома Аквинский было такое: «Quid Deus sit, nescimus». В переводе это значит: «Чем может быть Бог, нам неведомо». Я всегда ценил в этой фразе тонкое смирение: ведь Фома написал не «Что есть Бог, нам не ведомо», а «Чем может быть Бог, нам не ведомо». Это сослагательное наклонение может быть и в латыни, и в английском языке несет в себе чувство неуверенности, неопределенности и открытости. Сам вопрос, — подразумевает Фома, — окутан неопределенностью. Эта непредвзятость, это ощущение тайны, ощущение потенциального открытия посреди вечных поисков и есть тот дух, который — я это почувствовал — окружал темный, смутный, призрачный силуэт, явившийся мне в осознаваемом сновидении. Сам ход моего эксперимента с осознаваемыми сновидениями, наверное, неизбежно приблизил меня к Присутствию только для того, чтобы в темном образе я обнаружил явное напоминание об изречении Фомы Аквинского, которое я впервые услышал много лет назад и которое всегда оставалось одним из самых заветных моих убеждений. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, в голову мне приходит мысль: если я хочу быть до конца честным, нужно сохранять открытость по отношению к любому новому событию, которое завтра может бросить резкий вызов этому заветному убеждению. Мы не знаем, куда нас может привести исследование сознания. Продолжая эксперимент, я имею только один надежный выбор: сохраняя открытость и терпение, странствовать по неведомому миру сновидений в поисках его новых измерений, когда бы и как бы они ни открылись.

Как сказал поэт Рильке, мы должны сами родить свои образы. Они — субстанция наших сновидений. Они — материал жизни и смерти. По сути, это они позволяют нам разговаривать между собой о вещах, которые уносят нас далеко за пределы любых слов, за пределы всех доступных в наше время рациональных толкований. По сути, именно благодаря нашим образам мы можем говорить обо всем том, что имеет для нас самый глубокий смысл.

Глава 8. Величавая гора

«Цвет гор — цвет чистого тела Будды,

Звук бегущей воды — звук Его великой речи».

— Догэн Дзэнджи, дзэнский учитель 13 века

К горам я всегда питал какую-то особую любовь. Всю жизнь, начиная с детства, я предпочитал отдыхать, играть и устраивать вылазки в холмах и долинах, если таковые оказывались поблизости. Особенно это касается летних месяцев моего раннего отрочества — мы с приятелями исходили и излазали холмы Саттер Бьютс вдоль и поперек. То была небольшая горная гряда, поднимавшаяся со дна долины Сакраменто. В этих холмах нас ожидали подвиги и приключения, там водились дикие животные, которых нам иногда доводилось увидеть: олени, огромные грифы-индейки, краснохвостые ястребы, скунсы, опоссумы, лисицы, койоты, еноты и зайцы. Там нас порой подстерегали опасности. В этих местах гремучие змеи не были редкостью, особенно в сухое жаркое лето. И еще всегда был шанс, что какой-нибудь сердитый владелец ранчо или пастух обнаружит, что мы вторглись в его владения и попытается нас выдворить, устроив захватывающую погоню, которой мы, казалось, всегда только и ждали.

Как заядлые искатели приключений, мы имели обыкновение вносить в свои вылазки еще больше азарта, подогревая воображение друг друга каверзными вопросами: «А что бы ты сделал, если бы на этом узком каменном карнизе рядом с твоей ногой свернулась гремучая змея?» или «А что бы ты сейчас сделал, если бы кто-нибудь вдруг подъехал и велел убираться с его земли?» или «А что бы ты сделал, если бы фермер взял винтовку и выстрелил, и ты услышал бы, как у тебя над головой просвистела пуля?» Это было наше любимое занятие — стремительно перебрасываться неожиданными вопросами. Тогда мы об этом не думали, но такие «мужские» разговоры воспламеняли наше воображение и закаляли нас в борьбе со страхами. Эти мысленные и словесные упражнения служили нам подготовкой для роста и вхождения во взрослый мир. И для меня большая часть такой подготовки проходила в горах.

Сегодня, давно став взрослым, я продолжаю ощущать неразрывную связь с горами. Одно из величайших удовольствий жизни в округе Марин в Калифорнии — это возможность, занимаясь повседневными делами, наслаждаться видом на гору Тамалпэс, которая с разных точек и под разными углами всегда выглядит по новому. А лазать по горе, исследуя ее тропы и открывающиеся с нее виды — один из моих излюбленных видов отдыха. Любая высокая гора, особенно гора Там, рождает во мне духовный отклик. Она притягивает мое внимание и вздымает его к небесам, самим своим присутствием побуждая меня взглянуть ввысь. Поэтому совсем не удивительно, что за все эти годы в мире моих сновидений возникло множество горных хребтов и вершин, холмов и долин.

Один особенно памятный образ, имеющий отношение к горам, явился мне в осознаваемом сне 1 июля 1983 года. В ту ночь у меня была серия из шести последовательных осознаваемых сновидений, которые быстро следовали одно за другим. Проходя через серию сновидений, я в конце каждого из них на какое-то, скорее всего, краткое время впадал в обычный сон, после чего начиналось следующее сновидение. На протяжении всей этой серии я пребывал в состоянии сна, перемежаемого краткими пустыми «антрактами», которые отделяли одно сновидение от другого.

Однако в этой серии осознаваемых сновидений произошло нечто совершенно новое, встретившееся в моем эксперименте впервые. Во втором сне, обретя осознаваемость, я сразу же ясно вспомнил первое