виноградник за очень большие деньги.
Баронесса торжествовала.
— Видишь, — говорила она Соне, — я еще поправлю свои дела, и этот Марморош будет стоять передо мной на коленях.
Баронесса прямо ожила. Новая энергия струилась в ее жилах. Завтра она опять может стать богатой. Теперь она только и говорила, что о Вене, Наугейме, Ривьере и лихорадочно делала приготовления к путешествию.
— А как же мы оставим нашего дорогого больного?
Янко обещал заботиться о нем в их отсутствие.
— Соня вас вознаградит за это, Янко! — воскликнула баронесса и не могла понять, почему это Соня вдруг так хлопнула дверью, что стекла задрожали.
XXXII
— Ну, по рукам, Гершун! — кричал Яскульский. — По рукам!
Яскульский притиснул Гершуна со столом в угол так, что тот не мог больше выйти. На столе стояла наполовину опорожненная бутылка сливянки, и Яскульский непрерывно наполнял рюмки.
— По рукам! Вот тебе и задаток — двадцать тысяч крон. Ведь с извозным промыслом в ближайшее лето будет покончено. Ты можешь своих лошадей на колбасу пустить: коза будет стоить дороже. Будут ходить только автомобили!
Гершун кивнул, он знал, что это правда. Он сидел в углу, выпрямившись, точно господский кучер на козлах, и потел от напряжения.
— Ну, а как же молодой господин Грегор?.. — осмелился он еще раз возразить.
— Жак Грегор? — Яскульский громко расхохотался. Проклятый Грегор — черт бы его унес! — здорово раздразнил напоследок Гершуна своим предложением взять участок в аренду, словно клеща ему под кожу посадил. Яскульскому пришлось теперь призвать на помощь свой громкий смех: видно было, что этот клещ не дает Гершуну покоя. — Да, он большой хитрец, этот Жак! — горланил Яскульский. — Как только твой овес хорошо поднимется, они тут и придут в тяжелых сапожищах и вытопчут всё твое поле. Потом поставят посреди твоего двора здоровенную вышку и тебя же еще высмеют: ведь ты подписал! А во что превратятся твои поля? Ты пойди-ка посмотри на нефтепромыслы. Растет там еще хоть одна былинка?
Круглое, бурое как орех лицо Гершуна блестело, точно лакированное, так он потел. Он понемногу сдавался.
— Ну, по рукам, что ли, по рукам?!
И Гершун наконец ударил по рукам. Теперь им надо выпить еще по стаканчику — вспрыснуть сделку, без этого нельзя.
— Ну, давай, браток! Чтоб тебе до ста лет дожить! А этот стаканчик — за здоровье твоей женки! А теперь сразу же пойдем к нотариусу.
Гершун не совсем твердо стоял на ногах и у нотариуса сплюнул в корзину для бумаг, — он думал, что это плевательница. Он никак не мог подписать свое имя, Яскульский долго бился с ним. Но в конце концов Гершун изобразил на бумаге ряд затейливых завитушек, — это была его подпись.
Наконец-то всё было кончено. Гершун вытер пот с лица; он был доволен и счастлив. Он продал землю, стал богатым человеком, почему ему не быть счастливым! Лошадей он тоже продаст и будет целый день играть на трубе в свое удовольствие, и даже ночью, если захочет, Он сдвинул шляпу на затылок и затянул: «Я пьян, как втулка в бочке...»
Старуха Гершуна вышла из ворот и посмотрела вдоль улицы: «Где это Стефан так долго пропадает?» Подошла соседка, — у нее был большой зоб, — и стала возле матушки Гершун. Потом подошла еще соседка, сухая и тощая, как капустная кочерыжка осенью. Все они стояли перед воротами и чесали языками.
— А вот никак и твой старик! — злорадным голосом сказала женщина с зобом.
И действительно, по улице, раскачиваясь, шествовал Гершун. Здорово же накачал его этот Яскульский, господи боже мой! Гершун обычно был человек трезвый, он совсем почти не пил, разве случайно где-нибудь рюмку водки — зимой, когда замерзнет, бывало, как сосулька на своих козлах.
— Что это с ним? — усмехнулась старая капустная кочерыжка. — Он, видно, здорово нагрузился!
Матушку Гершун рассердили наглые замечания соседок. Кто они такие? Просто нищие, даже козы у них нет. Она покраснела от гнева, ее запавшие глаза злобно блеснули.
— Да, теперь у нас в городе все пьют, — тараторила зобастая. — Мой старик раньше зарабатывал полторы кроны в день и совсем не пил, а теперь получает четыре кроны и каждый день пьян. Вот что творится на белом свете!
— Ну, своему старику я покажу, как пьянствовать! — буркнула матушка Гершун и грозно подбоченилась. — Я его живо отучу!
Но что такое с Гершуном? Он остановился, постоял, словно что-то мучительно припоминая, потом вдруг как-то обмяк и плюхнулся в большую лужу, — в этот день была оттепель. Обе соседки захохотали как бесноватые.
— Я ж говорила, — он здорово нагрузился, — сказала тощая старуха.
— Пьян в стельку! — злорадно поддержала ее зобастая и заржала, как кобыла.
Матушка Гершун приняла еще более воинственную позу. Она вся побагровела, и глаза ее стали колючими, как иголки.
— Ну пусть он придет домой! — только и сказала она. Гершун стал на четвереньки, затем поднялся и, спотыкаясь и распевая какую-то песню, побрел дальше. Вид у него, действительно, был очень смешной, и обе соседки опять засмеялись.
— Когда они налижутся, они всегда поют. Мой старик, когда пьян, тоже начинает горланить. А Стефан- то, Стефан! Посмотрите-ка на него!
— Я ему отобью охоту петь! — прошипела матушка Гершун вне себя. Насмешки и хохот соседок всё больше бесили ее.
А Стефан приложил руку ко рту и начал трубить. Но, подняв воображаемую трубу, он опять потерял равновесие. Теперь он никак не мог двинуться вперед, а только пятился, пока не наткнулся на толстый тополь. Обе женщины корчились от смеха: Стефан никак не мог оторваться от дерева. Он точно приклеился к огромному тополю, так, что казалось, будто он несет его на спине.
Но тут у матушки Гершун лопнуло терпение. Она подбежала к Стефану и схватила его за шиворот. Она зубами скрежетала от бешенства.
— Я тебя отучу напиваться как свинья! — визгливо крикнула она и потащила его через улицу к дому.
Гершун не понимал, что с ним происходит, и обе женщины заливались смехом:
— Ох, потеха! Ишь как разошлась!
В сенях лежало кнутовище. Матушка Гершун схватила его и принялась обрабатывать Стефана.
— Из-за тебя меня на смех подняли, ты, навозная куча! — кричала она. — И кто надо мной издевался из-за тебя? Эти нищие бабы!
Она протащила Гершуна через сени во двор и толкнула его в курятник. Бедняга Гершун растянулся на полу курятника, и его нарядный черный костюм весь запачкался. Куры в ужасе бросились врассыпную и взлетели на прислоненную к стене лестничку. Но когда Гершун перестал ворочаться (его жена заперла дверь на задвижку) и спокойно заснул, куры снова спустились на землю. Они знали Гершуна и нисколько не боялись его. В конце концов они забегали по его спине, клюя зерна, приставшие к грязному сюртуку. Ведь Гершун упал перед этим в лужу с конским навозом.
Гершун спал глубоким, безмятежным сном. Он не думал больше о том, что буровые вышки выгоняют его со двора, что он продает свою усадьбу, он обо всем забыл, даже о кнутовище и о тополе, который нес на спине. И не чувствовал, что куры мирно расхаживают по нему.
XXXIII
— «Les Pierrots sont trompeurs»Ссылка15, — пела черненькая француженка. Собственно, она не пела, а скорее декламировала. И вдруг открылась дверь, и кто же вошел? Гершун. Почему бы Гершуну и не зайти хоть разок в «Парадиз»? Он многих привозил сюда и не раз видел эти красные окна. За ними раздавался смех, часто пели цыгане. «Там, должно быть, очень весело», — думал Гершун. И вот теперь он здесь. Но, переступив
