приходил, покрытый пылью и грязью до неузнаваемости и все же всеми узнанный, — отряды горняков запевали «Песнь о Маке»:
Сменившиеся рабочие сидели на груженных камнем платформах, и по гремящим и грохочущим штольням разносился отзвук их пения.
Мак был популярен и — насколько это допускала фанатическая ненависть между трудом и капиталом — пользовался симпатией рабочих. Он был из их среды и, несмотря на свою громадную власть, сделан из того же теста, что и они.
«Мак!.. — говорили они обычно. — Да, Мак — это парень!» Это было все, и это было высшей похвалой.
Его популярности особенно содействовали «Воскресные приемы». И о них сложили песню такого содержания: «Если у тебя неприятности, черкни словечко Маку. Он справедлив, он из нашей среды. Или лучше пойди на его воскресный прием. Мы его знаем, он тебя не отошлет, не разобрав дела. Он знает сердце рабочего».
В «чистилище» электрические клепалки трещали и жужжали, как пропеллеры на полном газу, гремело железо. И тут рабочие пели. Белки глаз сверкали на грязных лицах, рты равномерно раскрывались, но не было слышно ни звука.
Последние тридцать километров продвинувшейся южной штольни Аллану и его спутникам пришлось большей частью пройти пешком или проехать на медленно движущихся товарных поездах. Здесь штольня представляла собой лес грубых столбов, лес из балок, сотрясаемых непонятным шумом, мощь которого то забывалась, то вновь ярко ощущалась. От жары (сорок восемь градусов по Цельсию) столбы и балки трескались, хотя их часто поливали водой и вентиляционная система непрерывно вгоняла свежий, охлажденный воздух. Здесь была тяжелая, испорченная рудничная атмосфера.
В маленькой поперечной штольне лежал запачканный маслом полунагой труп. Монтер, застигнутый параличом сердца. Вокруг кипела работа, и ноги торопившихся людей переступали через него. Ему не удосужились даже закрыть глаза.
Дошли до «ада». Среди воющих шквалов пыли стоял низенький японец с землистым цветом лица, неподвижный как статуя, и отдавал распоряжения оптическими сигналами. То красным, то белым огнем сверкал его рефлектор, а иногда он швырял в отряд копошившихся рабочих травянисто-зеленый луч, придававший им вид покойников, не прекративших своего труда и после смерти.
Здесь никто не обращал внимания на прибывших. Ни слов приветствий, ни пения. Тут были вконец измученные люди, метавшиеся в полусознательном состоянии. Аллану и его инженерам пришлось самим внимательно следить, чтобы их не сбило с ног бревно, которое тащили тяжело дышавшие рабочие, или громадный камень, который взвалили на тележку шесть пар жилистых, ободранных рук.
Тут штольня залегала уже очень глубоко — на четыре тысячи четыреста метров ниже уровня моря. Знойная атмосфера, наполненная мелкой пылью, мучительно раздражала дыхательные пути. Хобби беспрерывно зевал от недостатка воздуха, глаза побагровевшего Гарримана вылезали на лоб, словно он задыхался. Легкие же Аллана привыкли к воздуху, бедному кислородом. Грохот работы, толпы людей, кидающихся в разные стороны, возбуждали его. Взгляд его невольно зажегся гордостью и торжеством. Он вышел из свойственного ему состояния спокойствия и молчаливости, сновал туда и сюда, жестикулировал, и его мускулистая спина блестела от пота.
Гарриман подполз к Аллану с образцом породы в руке и поднес камешек к его глазам. Потом сложил руки рупором у рта и заорал ему в ухо:
— Это и есть неведомая руда!!
— Руда?! — таким же способом переспросил Аллан.
Это была ломкая, аморфная каменная порода цвета ржавчины. Первое геологическое открытие за время сооружения туннеля. Неизвестная доселе руда, названная субмаринием, содержала большое количество радия, и Компания плавильных заводов ждала каждый день, что вот-вот наткнутся на большие залежи новой руды. Гарриман все это прокричал Аллану в ухо.
Аллан рассмеялся:
— Это было бы им кстати!
Из бурильной машины вылез рыжеволосый человек могучего телосложения с длинными руками гориллы. Столб из грязи и масла, с серой каменной кашей на сонных веках. Он был похож на откатчика руды, на самом же деле это был один из лучших инженеров Аллана, ирландец по имени О'Нейл. Его правая рука была в крови, и кровь смешалась с грязью в черную массу, похожую на колесную мазь. Он беспрерывно плевался пылью и чихал. Рабочий поливал его водой, как поливают слона. О'Нейл, совершенно голый, вертелся и пригибался под водяной струей и подошел, весь мокрый, к Аллану.
Ирландец потряс головой и выжал большими руками воду из волос.
— Гнейс становится все более серым! — прокричал он в ухо Аллану. — Все более серым и твердым. Красный гнейс — игрушка по сравнению с этим. Нам каждый час приходится менять коронки у буров. И жара, черт ее побери!
— Мы скоро опять начнем подыматься!
О'Нейл усмехнулся.
— Через три года! — проревел он.
— Нет ли впереди воды?
— Нет.
Вдруг все они позеленели и стали призрачно бледны: японец навел на них свой световой конус.
О'Нейл без церемонии отодвинул Аллана в сторону — бурильная машина шла назад.
Аллан пробыл здесь три смены, потом взобрался на груженный камнями поезд и поехал с Гарриманом и Хобби назад. Они мигом заснули от утомления, но Аллан и сквозь сон еще долго ощущал каждую помеху, которую встречал поезд на своем длинном четырехкилометровом пути вверх. Скрипели тормоза, вагоны толкали друг друга с такой силой, что камни валились на рельсы, какие-то фигуры взбирались на поезд, раздавались окрики, сверкал красный свет. Поезд полз через стрелку и надолго останавливался. Аллан сквозь сон видел темные фигуры, шагавшие через него.
— Это Мак, не наступите на него!
Поезд шел, останавливался, шел опять. Вдруг он помчался с большой быстротой, Аллану показалось, что они летят, и он погрузился в глубокий сон.
Он проснулся, когда яркий, жестокий дневной свет, как сверкающий нож, ударил ему в глаза.
Поезд остановился у здания станции, и Мак-Сити вздохнул свободно: «страшный суд» миновал и кончился благополучно. Инженеры отправились в купальню. Хобби, казалось, заснул в своем бассейне с папиросой в зубах. Гарриман пыхтел и фыркал, как бегемот.
— Не пойдешь ли к нам завтракать, Хобби? — спросил Аллан. — Семь часов. Мод, вероятно, уже встала.
— Я должен выспаться, — ответил Хобби, не выпуская папиросы изо рта. — Ночью я опять спущусь в туннель. Но я непременно приду к ужину.
— К сожалению, меня здесь уже не будет.
— В Нью-Йорк?
— Нет, в Буффало. Мы испытываем новый тип бура. Его изобрел «Толстый Мюллер».
Хобби не слишком интересовался бурами. Он перевел разговор на «Толстого Мюллера» и тихонько засмеялся.
