Философ

смысле я сам подготовил почву для этого ленча, во время которого он мог задавать мне любые вопросы, не обращая происходящее в допрос, а я не мог не отвечать на них, не обращаясь в его глазах в полного идиота. Социальные условности, которым я привык подчиняться, и его обаяние образовали, соединясь, мощный наркотик правды: я хорошо понимал, что происходит, и все-таки рассказывал ему больше, чем, как я, опять-таки, понимал, следовало. По сути, больше, чем когда-либо рассказывал Альме. Мы не добрались еще и до смерти моего брата, когда принесли заказанную нами еду, – и я обрадовался, что у меня появилось наконец, чем заткнуть себе рот. И, подождав, когда он откусит кусок от своего гамбургера, попытался перехватить инициативу, спросив:

– А чем занимаетесь вы?

Он перестал жевать, помолчал, потом:

– Я?

– Да.

– Это вы о чем?

– О том, чем вы занимаетесь.

– Типа, о работе?

– Если угодно, да.

– Ладно, – сказал он. – Ну, в общем, есть у меня одно дельце.

– Какого рода?

– Бизнес, – ответил он. – Только я не могу о нем рассказывать.

– Похоже, что-то сверхсекретное.

– Просто не хочу ничего сглазить, понимаете? Делаю, что должен делать. Как все мы, правильно? Вы же сами делаете то, что положено делать. Я хочу сказать, взгляните на себя со стороны.

Я положил свой гамбургер на тарелку.

– То есть?

– Я хочу сказать, вы живете в доме. Где вам самое место.

Я промолчал.

– Я рад, что вы с ней. Я уж говорил, я бы и сам при ней состоял, если бы мог. Да не могу – вы же знаете. Я уже жил с ней, ничего хорошего из этого не вышло. Но ей нужно, чтобы кто-то был с ней, и я скажу так, дружок: я рад, что это вы.

– Спасибо…

– Я насчет того, что она вам и вправду не безразлична, верно?

– Конечно.

– Ну так это ж видно. Мне тоже. Понимаете? Я все время беспокоюсь о ней. Эта ее болезнь… Только не говорите мне, будто она вас не беспокоит. Беспокоит же?

– Беспокоит.

– Ну вот. Конечно, беспокоит, вам же на нее не наплевать. Я это к тому, что вам следует спросить себя: становится ли ей лучше? – Он помолчал. – Становится?

– Нет.

– На самом деле становится только хуже.

– Это сказать трудно, – произнес я после паузы.

– Да ведь она сейчас совсем плоха, я ее такой и не видел никогда, а знаю вон сколько лет. Сколько у нее нынче приступов в неделю случается – два, три?

– Ну, все не всегда складывается так плохо.

– Но иногда складывается.

Я кивнул.

– Сумасшедший дом, приятель. Поверьте, в то время, когда я жил у нее, до такого не доходило, ни разу.

– Возможно.

– Даже вы наверняка понимаете, что на поправку здоровье ее не идет.

Я признал, что это так.

– Ну правильно, – сказал он. – Я ведь о чем? Вы и я знаем ее сейчас лучше, надо полагать, чем кто- либо другой. Так что вы думаете?

– Я думаю, что это ужасно. Да, ужасно.

– Н-е-е. Я не об этом. Я вот о чем: как по-вашему, она счастлива?

Мне хотелось выпалить: да, разумеется, счастлива, безусловно. В конце концов, у нее же есть я. Но мог ли я сказать это с чистым сердцем? За все время нашего знакомства мне ни разу не пришло в голову задать ей этот вопрос. Она по-прежнему улыбалась, когда мы разговаривали (но часто ли мы теперь разговаривали?), по-прежнему грызла свой шоколад (но часто ли она теперь испытывала голод?). Да и как его измерить, счастье? Я вспомнил о самой первой нашей беседе, начавшейся с вопроса о том, каким лучше быть – счастливым или умным. В то время противопоставление двух этих понятий представлялось мне в высшей степени оправданным. А сейчас я сидел, слыша, как из колонок изливается приглушенный гнев, как официантка советует бармену поцеловать ее в задницу, как посетители пофыркивают в свое пиво, и гадал, не есть ли счастье, которое я, как мне казалось, давал ей, просто-напросто проекцией всего того, что давала мне она.

– Не знаю, – сказал я.

– Если и вы не знаете, – сказал он, – значит, ответ таков: нет.

Я промолчал.

Он откинулся на спинку кресла, выпустил сквозь зубы воздух.

– Плохо дело.

Я кивнул.

– И что будет, если ей станет еще хуже? Вы ведь наверняка об этом думали.

– Надеюсь, что не станет.

– Разумеется. Я к тому, что, конечно, мне хотелось бы иметь какую-то возможность помочь ей. Но зачем притворяться-то? Нет у меня такой возможности. Если ей так и не станет лучше, станет только хуже, а, похоже, к этому все и идет, что тут поделаешь? Что, ко всем чертям, может тут сделать человек?

– Не знаю.

– И я не знаю. Просто не знаю, на хер, и все. И никто не знает. Понимаете? Может, на этот вопрос и вообще ответа нет.

– Может быть.

– Да. Может быть. – Теперь он изучал свои ногти. – Я не могу знать, что вы думаете об этом, но она вам не безразлична, как и мне, так что готов поспорить: думаете вы то же, что я. А я иногда гадаю, не лучше ли было бы, – я хочу сказать, не лучше ли было бы для нее, – просто – фюить? Понимаете?

Я поймал себя на том, что киваю, и сразу перестал. Что, собственно, я должен понимать?

– Для ее же блага.

То, что я прочитал в его глазах, заставило мое сердце похолодеть.

– Покормились, мальчики? – спросила официантка.

Эрик улыбнулся ей:

– Покормились.

– Захотите пива, крикните.

– Крикнем.

Она отошла. Когда Эрик заговорил снова, оказалось, что слышу я его сквозь негромкое потрескивание в ушах.

– Послушайте, – сказал он, – что бы с ней ни случилось – в какой-то момент, – для ее же блага лучше надеяться, что случится оно скорее раньше, чем позже. Ее мучает боль. Скорее раньше, чем позже, но что-то случиться должно. Может, думать об этом и трудно. Может, и неприятно. Но это факт. Жизнь есть жизнь.