— Мы вторглись в щекотливую тему, друг мой. Колледж сохраняет в тайне сведения об успеваемости студентов.
— Справедливо ли назвать его посредственным студентом? Шулль тихо засмеялся.
— О'кей, давайте сойдемся на этом.
— Менялись ли его оценки с течением времени? ч — Помнится, был спад прилежания к концу обучения.
—Когда?
— В течение последних двух лет.
Как раз после убийства Анжелики Бернет. За некоторое время до окончания колледжа Драммонд задумал издание своего «Груврэт».
— Вам известно о том, что Кевин пытался заняться издательской деятельностью?
— Ах, это! Его журнал фанатов. — Вы видели его?
—Он говорил мне о нем. То был единственный случай, когда я увидел Кевина по-настоящему воодушевленным.
— Он никогда не показывал вам свой журнал? — Показывал мне некоторые написанные им статьи. — Шулль с сожалением улыбнулся. — Кевин нуждался в похвале. Я пытался удовлетворить это желание.
— Однако его писанина похвалы не заслуживала. Шулль пожал плечами.
— Он был ребенком и писал как ребенок.
— То есть?
— Как начинающий студент — как студент любого курса вообще. Я сыт по горло подобными изысками. Но это нормально. Совершенствование в любом ремесле требует времени. Единственная разница между Кевином и сотнями других студентов состояла в том, что он полагал, будто уже подошел вплотную к успеху.
— Вы не говорили Кевину, что до успеха ему еще далеко?
— Бог мой, нет. Зачем разубеждать поверившего в свои силы обеспокоенного мальчишку? Я понимал, что сама жизнь подскажет это ему.
— Обеспокоенного?
— Вы говорите, что он замешан в убийстве. — Шулль сел на свой стул. — Мне вовсе не хочется порочить его. Кевин был спокойным, слегка не от мира сего, сомневался, есть ли у него талант. И это все. Я не хочу создать о нем впечатление как о каком-то маньяке. Кевин не так уж отличался от других необщительных людей, которых я встречал на своем пути. — Шулль положил локти на стол и серьезно посмотрел на меня. — Вы никак не можете посвятить меня в детали? Мои прежние журналистские импульсы дают знать о себе.
— Прошу прощения, — ответил я. — Значит, вы пришли в науку из журналистики?
— У науки есть свои привлекательные стороны.
— Что еще вы можете рассказать о Кевине?
— Вообще-то это все. И через несколько минут начинается мой рабочий день.
— Много времени я у вас не отниму, профессор. Известно ли вам что-нибудь еще об издательских устремлениях Кевина?
— Едва у него возник этот издательский пунктик, а это случилось в конце обучения, он ни о чем ином уже не мог разговаривать. Все ребята такие.
— Какие?
— Одержимые. Мы принимаем их в колледж и называем взрослыми, но они, в сущности, остаются подростками, а подросткам свойственны навязчивые идеи.
— Чем был одержим Кевин?
— Стремлением к успеху, по-моему.
— Были ли у него какие-то четко сформировавшиеся взгляды?
— По отношению к чему?
— К искусству.
— К искусству, — повторил Шулль. — Мы снова говорим о подростковых подходах. Кевин придерживался самых примитивных взглядов, характерных для студента-второкурсника.
— Что они собой представляют?
— Полную противоположность духу наживы. Все, что продается, внушает отвращение. Обычный набор рассуждений в студенческом общежитии.
— Он говорил вам об этом?
— Моя работа состоит во вскармливании маленьких утят, а не в том, чтобы стрелять в них крупной дробью критики с перцем.
— Когда Кевин показал вам свои статьи, вы не редактировали их?
— Статьи — нет. В письменные работы, которые они делали по моему заданию, я иногда предлагал им внести кое-какие изменения.
— Как он относился к критическим замечаниям?
— Ну, вообще-то очень хорошо. Порой Кевин просил, чтобы я дал ему дополнительные указания. Думаю, он считался с моим мнением. По-моему, он больше нигде не получал поддержки.
— Вам известно, что Кевин писал обзорные статьи по искусству для «Дейли бобкет»?
— А, эти. Он очень гордился ими.
— Он показывал вам их?
— Кевин хвастался ими. Кажется, он стал доверять мне. Это, впрочем, не означало совместных выпивок; ничего, помимо учебного времени. Кевин не относился к такому типу подростков.
— Что это за тип?
— Человек такого типа, с которым хотелось бы выпить пива.
— Он говорил вам о своих псевдонимах? Шулль поднял брови:
— Какие псевдонимы? — «Правдивый Писарь», «Э. Мерфи». Он подписывал ими статьи в своем журнале фанатов и других искусствоведческих журналах.
— В самом деле? Как странно. Почему?
— Я надеялся, что вы объясните мне это, профессор.
— Бросьте вы это звание. Зовите меня Горди… Псевдонимы… По-вашему, Кевин что-то скрывал?
— Мотивации Кевина до сих пор остаются загадкой.
— Нет, о псевдонимах я ничего не знал.
— Вы говорили, что его оценки со временем понижались. Замечали ли вы какие-либо изменения в стиле его письма?
— То есть?
— Кевин перешел от простого и прямого стиля к многословному и претенциозному.
— Вот это да! — воскликнул Шулль. — Критик-то на поверку вы, а не я. — Он снял галстук, расстегнул воротник своей клетчатой рубашки. — Претенциозный? Нет, напротив. То немногое, что я отмечал в развитии Кевина, по-моему, указывало на совершенствование стиля. Большую элегантность. Но видимо, это закономерно, если вы правы в том, что Кевин был взбудоражен. Если он деградировал, это отразилось бы на его манере письма, не так ли? А теперь, прошу прощения, у меня назначена встреча. — Когда мы подошли к двери, он добавил: — Не знаю, что, по вашему мнению, сделал Кевин, а может быть, и не хочу знать. Но признаюсь: мне жаль его.
— Почему?
Не ответив, он открыл дверь, и мы вышли в коридор. Неподалеку от нас на полу сидела хорошенькая девушка азиатского типа. Увидев Шулля, она встала и улыбнулась.
— Входи, Эми, — сказал он. — Я приду через секундочку. Когда девушка ушла, я спросил:
— Почему вам жалко Кевина?
— Печальный мальчик, — ответил он. — Дерьмовый писатель. А теперь вы еще говорите мне, что он убийца-психопат. Разве этого мало для сожаления?
24
Покинув колледж, я выехал на Сто тридцать четвертую улицу и направился в сторону Лос- Анджелеса, когда у меня зазвонил телефон.
