разнице между предположениями и уверенностью. Он не мог сказать ей, как работает, поскольку и сам не знал, и к тому же, как он заявил: «Я был безумно в нее влюблен, [хотя еще] думал, что такое завоевание мне не по силам».
Любовная жизнь Казановы в либертенском Париже в начале 1750-х годов была относительно спокойной. Он отказался от предложений «дряхлой» сорокатрехлетней герцогини Рюффек, пришел к выводу, что герцогиня Шартрская тоже не для него, и предоставил О-Морфи и Антуанетте Везиан свободу продавать их честь в других местах. Конечно, он платил за секс с мадемуазель Сибер, в компании Патю, и также при случае делил свое ложе с юной дочерью хозяйки своего жилья. Она пришла к нему, как он позднее уверял, «когда почувствовала необходимость», а «он никогда не мог жестоко отказать в ласке девушке, которая… приходит в его комнату, — особенно, когда она приходит с согласия своей матери». Однако Мими, «божественное существо пятнадцати или шестнадцати лет», забеременела, и мадам Квинсон потребовала от своего арендатора или жениться на ее дочери или выплатить компенсацию. Казанова заметил им, что Мими вовсе не была неопытной девицей до их знакомства, он может и не быть отцом ребенка и что согласие матери на связь было очевидным с самого начала. По его мнению, возможно справедливому, его просто- напросто поймали в ловушку. На первом рассмотрении обстоятельств в суде дело повернулось против него, но когда вчиненный иск дошел до начальника полиции, с Казановы были сняты все обвинения, а судебные издержки возложены на мадам Квинсон. Будучи человеком своего времени, других правил и с достаточно противоречивым и сложным характером, Джакомо сам щедро оплатил расходы, хотя никогда не признавал, что ребенок, мальчик, был от него. Но он, должно быть, знал или подозревал о своем отцовстве, и, конечно, Мими безоговорочно утверждала, что отцом являлся Казанова, который «позволил», чтобы мальчик — наверное, его третий ребенок — был отдан в спонсируемый военными приют напротив больницы Отель Дью — «на благо нации». Они никогда не встречались.
Летом 1752 года в Париж прибыл Франческо Казанова, тогдадвадцати четырех лет от роду. По совету брата он решил попытать счастья как художник-баталист на парижском рынке, где лишь немногие посвящали себя этому жанру, несмотря на воинственность власти. Вполне может быть, что Казанова оплатил путешествие Франческо в надежде стать его агентом, но если это так, то оба брата оказались разочарованы: в салоне, состоявшемся в Лувре, картины Франческо подвергли резкой критике. Он сбежал оттуда почти в слезах, картины забрал слуга, а сам творец «полоснул по ним саблей двадцать раз».
Именно Франческо предложил брату вместе отправиться к матери в Дрезден. Казанова не видел ее с 1737 года, когда он был худым двенадцатилетним мальчишкой, еще только начинавшим развивать в себе таланты. Дзанетта хорошо устроилась при дворе курфюрста Саксонии — как знаменитая актриса, плюс уважаемая в обществе и при дворе Дрездена дама. Возможно, братья думали, что они смогли бы воспользоваться ее связями. Может быть, они хотели подальше уехать от недавних светских и художественных неприятностей в Париже. Может статься, в ходе продолжающегося отсутствия истинной любви и призвания Казанова почувствовал необходимость разобраться в отношениях с пренебрегавшей им в раннем детстве матерью. Но, скорее всего, братьям просто нужны были деньги.
В полицейском отчете того периода отмечается, что Казанова жил за счет семьи Балетти — возможно, его даже содержала, во всех смыслах, мать Антуана, Сильвия. Казанова яростно отрицал это, но он нашел себе новую семью, бывшую зеркальным отражением его собственной, и «вторую мать», которая волновалась об его успехе в парижском обществе. Он также обратил внимание на младшую сестру Антуана, чьи полные чувства письма к нему в изобилии хранятся в пражском архиве. Но в 1752 году Манон Балетти было всего двенадцать лет, и она лишь помахала на прощание рукой ему и его брату вместе с остальными их итальянскими друзьями.
Братья уехали осенью и — через Шампань, Мец и Франкфурт — прибыли в Дрезден в октябре. Мать встретила старших сыновей тепло, и они смогли заново подружиться со своей сестрой Марией- Маддаленой-Антонией (ей тогда был двадцать один год) и с недавно женившимся на ней придворным музыкантом, Петером Августом.
Франческо посвятил себя серьезному изучению искусства и вскоре переехал в Рим, чтобы учиться дальше у знаменитого Рафаэля Менгса. Его старший брат, тем временем, писал пьесу. Правда, она явно основывалась на «Фиваиде» Расина, и в этом, возможно, сказалась работа, которую Казанова проделал с Кребийоном во время своих упражнений в переводе в Париже. На самом деле, это была вторая пьеса, исполненная в Дрездене, причем на афише значилось имя Казановы. Первая же была прямым переводом на итальянский язык оперы «Зороастр» Луи Каюзака, подготовленном по заказу саксонского посла, пока Казанова жил в Париже и, следовательно, с подачи его матери. В той постановке (почти наверняка реализованной в феврале 1752 года) были задействованы и Дзанетта, и Мария, и успех постановки отчасти мог быть причиной появления Казановы в Саксонии. Он назвал свою пародию на Расина «Молюккеида, или Близнецы-соперники» и отошел от точного следования оригиналу, превратив свою пьесу в головокружительную итальянскую комедию с двумя арлекинами, «наполненную… комическими несообразностями». Постановка была представлена под именем Джакомо, а не Расина — первая публичная его работа — и была тепло встречена при дворе, в частности, понравилась королю Августу III, который наградил автора за старание деньгами.
О первом подлинном литературном успехе в мемуарах Казановы говорится скупо. Комедия, в которой Казанова преуспел в диалогах, была не тем, куда он устремлял свои амбиции как писателя — это было слишком семейное дело, как и музыка, которая также, о чем он позднее заявил Екатерине Великой, не представляла для него никакого интереса. Вероятно, это объясняет, почему другой небольшой триумф тоже лишь вскользь упоминается в мемуарах: прежде чем Джакомо покинул Париж, аббат де Вуазенон, коллега Кребийона, предложил ему попробовать силы в оратории в стихах в венецианском стиле на концерте в Тюильри. Эти оратории должны были впервые исполняться во Франции, и поэтому имя Казановы стало бы значимой вехой в истории французской музыки. Казанова, однако, решил, что его судьба в другом месте, а не при саксонском дворе и не в его музыкальных и театральных сценических кругах. Он решил вернуться в Венецию.
Акт III, сцена III
Монастырские страсти
1753–1755
Я вернулся в Венецию в 1753 году, многое познавший, в расцвете сил, в эйфории и жаждал удовольствий; я был счастливым, стойким, энергичным и насмешливым… Я праздновал день и ночь, играл по-крупному… и не принадлежал никому. Я не нарушал спокойствия, Я избегал политики и личного участия в ссорах других людей и был поистине добропорядочным… Моя жизнь либертена в худшем случае могла сделать меня виноватым перед самим собой, и ни одно сожаление не омрачало моей совести… Я был совершенно счастлив.
День исчезает, ночь окутывает меня… Боже, как долго ждать мне твоего прихода вновь… Опрокинь меня, войди в меня… — я умираю от любви.
День Вознесения, когда в 1753 году Казанова вернулся домой, считался главным праздником венецианского календаря. На воду спускали «Бучинторо», гигантскую государственную гондолу — для торжественной церемонии венчания Венеции с морем, совершаемой дожем при всем сенате и в присутствии венецианских послов и папского нунция. Обильно украшенная лодка подплывала к краю Лидо, дабы дож мог бросить золотое кольцо в волны. Чтобы увидеть красочное действие, с площади Сан-Марко отправлялась целая флотилия гондол.
