Насколько мы близки

страдают, разве не ясно?

Я повернулась к нему:

– Считаешь, мне следует что-то предпринять?

– Я считаю, им очень не помешало бы знать, о чем думает их мать.

– А о чем я думаю? – тупо переспросила я и уставилась себе под ноги, разыгрывая дурочку.

Я ждала первого наскока Скотти, чтобы получить моральное право на ответный удар. Скотти молчал, с легкостью раскусив мой план.

– Как это достойно со стороны Рут – не требовать материальной поддержки от Рида, верно? – сказала я. – Ей от него ничего не нужно, кроме свободы.

– И детей, – сухо уточнил Скотти.

Я знала, чего он от меня ждет: заверений, что я поступлю как положено, что годы теснейшей дружбы с Рут не повлияют на мои показания в суде. Но он ни за что не потребовал бы этого напрямик. Открыто признать мою лояльность к Рут значило бы признать и саму возможность моего уклонения от курса Как Положено, а в идеально честном, морально справедливом мире Скотти такой возможности не существовало. В его мире я была выше этого.

Какая-то моя капризная частичка сочувствовала нелегкому положению Скотти, но я не могла открыть ему своего душевного смятения, раздора с собственной совестью. Тем самым я дала бы ему преимущество, за которое он с радостью ухватился бы. Да, я воевала со Скотти. Воевала со своей совестью. А на другой арене боевых действий я вела войну с Рут, сражаясь с любовью и преданностью подруге. Вычислив мое слабое место, Скотти не упустил бы шанс вдребезги разнести броню моего безмолвного противостояния. И все-таки каждый вымученный разговор с ним лишь еще ярче высвечивал неоспоримый факт: нужно делать выбор.

Скотти разводил огонь в камине. Я протянула ему скомканную газету, глянула на пальцы в черных пятнах типографской краски.

– Ты ведь понимаешь, что твои показания существенно перетянут чашу весов в ту или иную сторону, – сказал он. – Ты у них единственный свидетель.

Спичечный коробок вдруг налился свинцом в моей ладони.

– Почему ты так думаешь?

– Рут отказалась от свидетелей. Рид сказал.

– А почему он не сказал мне?

– Ради всего святого, Прил! Тебя не было дома, когда он звонил. Рид от тебя ничего не скрывает. В чем дело? Ты что, подозреваешь, будто мы объединились в партию «мужчины против женщин»?

– С чего он взял – или ты, если уж на то пошло, – что Рут никого не пригласит в свидетели?

Скотти поднялся с корточек.

– Она с тобой связывалась?

Вот когда мне пришлось ответить. Нет. От Рут по-прежнему ни единого слова. Ничего.

Ох, Рут! Ты могла бы хоть что-нибудь предпринять. Отодвинуть процесс. Ходатайствовать о смене прокурора. Или перенесении слушаний по месту твоего нынешнего жительства. Или нанять проныру- адвоката. Бороться упорнее, отчаяннее. Ну хоть что-нибудь!

Целый день я провела в справочном отделе Центральной библиотеки, обложившись фолиантами по юриспруденции в серых обложках. Словно в шуршащих полупрозрачных страницах таился ответ на мою дилемму, руководство к действию. В глазах рябило от булавочного шрифта колонок судебных тяжб, лабиринтов замысловатых примечаний и перекрестных ссылок, существенных для самых незначительных дел.

Но в одном закон был предельно безоговорочен: благополучие ребенка – решающий фактор для каждого процесса об опеке; родительская любовь и желания самого ребенка должны отступить перед этим главенствующим принципом. Власти действуют исключительно из интересов ребенка. Моральная состоятельность родителя, интеллектуальное и физическое здоровье, благо ребенка – вот основные составляющие, влияющие на выбор опекуна.

Изо дня в день надежда то покидала меня, то возрождалась вновь. Вспыхивала с каждым телефонным звонком и угасала с очередной доставкой почты, как полешко, что разгорается, дымит и рассыпается угольками. Угольками противоречия: их уже разворошили и сгребли в сторону, но где-то внутри еще тлеет искра конфликта. Ох, Рут! Ты ведь могла дать мне знать… Позвонить, написать, поделиться своими мыслями, надеждами, желаниями. Мне это было нужно. Мне нужно было знать, что подавать на стол; под каким соусом подавать свои показания.

Виток, еще виток, и еще. Решения нет. По часовой стрелке. Против. Тщетно. А Скотти так и не сказал… Так и не произнес вслух «ты должна, ты обязана, ты не имеешь права поступить иначе». Словно легкая иголочка на водной глади, мы держались одной лишь силой поверхностного натяжения. До самого декабря, с его минными полями суматошных, нервных праздников.

Соблюдая справедливость и равенство, мы со Скотти ежегодно чередовали визиты в родительские дома. В этот год предстояла поездка к родителям Скотти, куда, по непредвиденному стечению обстоятельств, собрались и все четыре его старшие сестры. Естественно, дом ходил ходуном от скопища взрослых и детей, нарядов, подарков и деликатесов.

В канун Рождества, вернувшись в сумерках домой, я обнаружила на холодильнике записку: вся компания отправилась штурмовать магазины на предмет недостающих подарков. Собственно, подобные запоздалые вылазки давно превратились в семейный ритуал, здорово вдохновлявший Скотти на праздничный настрой. Безумные толпы обвешанных пакетами, краснощеких покупателей не вызывали в нем тревоги насчет собственных подарков, а, напротив, приводили в бурное веселье. Включив гирлянду на елке, чтобы слегка рассеять полумрак, я обвела взглядом груду объемистых рождественских даров. Еще бы Скотти не веселиться в водовороте магазинных полчищ, с раздражением отметила я. Тревожиться-то ему не о чем. Я заранее прошерстила сувенирные отделы, приволокла находки домой, упаковала и обвязала лентами – словом, сняла с него все заботы.

Посудомоечная машина на кухне ворчала и всхлипывала от усердия, завершая вторую из трех своих дневных вахт. На столе раззявила рот коробка шоколадного ассорти, утратившая фабричную безупречность: квадратики с карамельной начинкой уже нашли своих почитателей, темно-коричневые конусы оберток валялись среди менее аппетитных собратьев, чьи шоколадные одежды несли на себе отпечатки ногтей или были вовсе сорваны, обнажая начинку из повидла или нуги. Не слишком страдая по сладкому, я машинально подцепила одну из конфет. Поблескивая капельками жира, деревенская ветчина, неубранная с обеда, все еще лежала на блюде, и, прежде чем подняться в нашу комнату, я запихнула в рот толстый ломоть, жилистый и до того соленый, что защипало губы.

В битком набитом родней доме нам со Скотти досталась его прежняя комната над гаражом – пристройка тех времен, когда сестрам потребовалось все доступное пространство.

Две кровати, письменный стол и комод -комнатка была тесновата, да и угловата к тому же, поскольку вместе с ванной приноравливалась к формам дома. Потолок – всего лишь полоска в два фута шириной между скатами крыши. Крюки под свесами служили гардеробом, высоты которого хватало для рубашек и пиджаков, но не для моих платьев, и потому они сиротливо свисали с гвоздя в ванной, в компании с первыми галстуками Скотти – тонкими, дрянными, но дорогими его сердцу.

Рамочки – а как же без них – украшали стены на уровне шеи; впрочем, они здесь были немногочисленны: две-три спортивные и учебные грамоты, черно-белое фото Скотти с приятелем в новоорлеанском баре «Пэт О'Брайан» – память о тех днях, когда я еще не возникла на сцене. У одной стены – обшарпанный письменный стол с дешевой пепельницей, доверху наполненной мелочью, и давно потерявшая актуальность зеленая качалка-промокашка, вся в дырках от перьевых ручек. На углу стола высилась стопка школьных фотоальбомов, чьи обложки шершавой искусственной кожи я так любовно переворачивала, чтобы рассмотреть все снимки, прочитать все корявые подписи под ними – в свой первый приход сюда, когда, освященная узами брака, получила наконец доступ в личные апартаменты мужа. С каким жадным любопытством я изучала и трогала каждый предмет – словно тотем, наделенный волшебной