прости, но у тебя что ни слово, то «хер». Если ты меня внимательно слушаешь, то заметил, наверное, что я стараюсь пользоваться общепринятыми оборотами речи.
…
Я-то ничего против не имею, просто это хорошая привычка, упрощает общение с властями. Ты обиделся? Зря.
Я и не обиделся.
Обиделся, а зря.
Не хера меня учить, чего я должен делать, а чего не должен, не хера мне лекции читать. Сэмми вслушивается, повернув голову туда, откуда должен появиться автобус.
При всем моем уважении…
При всем моем уважении, друг, ты разговариваешь, как долбаный легавый… Сэмми сплевывает. Что с тобой такое, ты стукач какой-нибудь гребаный или что?
Что же, согласен.
Согласен!
Согласен, ты вполне мог решить, что я легавый или стукач, тут я согласен.
Сэмми постукивает себя по груди. Меня уже, на хер, тошнит от этого, понял. Чем меня только не донимали самые разные мудаки, еще и ты мне для этого на хер не нужен. В другой раз, может быть, но не сейчас, друг, сейчас я не в настроении и голова у меня ни хера не… не готов я к этому. Сэмми снова сплевывает и отворачивается от него.
Согласен…
В другой раз.
Когда?
Когда захочешь, на хер.
Видишь ли, ты не понимаешь одного присущего поверенным свойства, я просто обязан думать так, как думают все они. Я должен выяснить все мелочи, крохотные детали, слова, которые никому больше не интересны, мелкий шрифт, так сказать. Как, по-твоему, я раздобыл тебе направление! А так, что знал, какие слова нужно сказать, этакую абракадабру – и ровно через две секунды он уже все подписал. Надо понимать, как они думают и действуют, я о чиновниках говорю, как дышат; как держат вилку и нож, как водят машину; где живут – это, кстати, большая сложность, потому что они терпеть не могут давать кому бы то ни было свои адреса. И все это нужно знать еще до того, как доберешься до правил, установлений и всяческих процедур, протоколов, формальностей; а тут уже необходимо знать, когда следует кланяться, а когда ножкой шаркать, когда говорить, а когда молчать в тряпочку, – понимаешь, когда заткнуть хлебало; когда появляться в галстуке, а когда с расстегнутой верхней пуговицей. Ты должен знать что к чему, Сэмми, суд не то место, где можно разыгрывать шута горохового, там приходится играть по правилам. А правила устанавливают они.
Сэмми потирает подбородок.
Чего они совсем уж не знают, так это тебя и меня. Этого они знать не могут. То есть они думают, что знают нас, ан нет. Тут-то у них и возникает нужда в стукачах и легавых. Я к тому, что для них это большая проблема, им очень трудно в нас разобраться. Потому они нас и терпеть не могут. Им даже в одной с нами комнате находиться противно!
Мне тоже противно находиться в одной с ними гребаной комнате.
Да, но дело в том, что нам от этого никуда не деться, а им – сколько угодно, они-то туда заявляются только ради заработка, а мы по необходимости. У нас нет выбора, а у них есть. Я к чему тебе все это втолковываю, если я говорю что-то такое, что тебе не по душе, постарайся увидеть это с точки зрения картины в целом. Представь себе, что мы с тобой стоим перед судьей и все сказанное нами записывается и используется как наши показания. Я не говорю ничего такого, чего ты не знаешь, исусе, но и ты, войдя в суд, не начинай голосить и орать: долбал я то, долбал я это, и вас, ваша честь, тоже долбал.
Сэмми улыбается.
Ну? Ты понимаешь, о чем я? Видишь ли, я говорю так, потому что все время практикуюсь, готовлюсь к дню, когда придется выступать в суде; и просто не могу избавиться от этой дурацкой привычки. И не хочу, а все равно говорю именно так, понимаешь, не хочу, а говорю. Чем больше я таскаюсь по судам и трибуналам, тем больше у меня появляется общего с ними. Хоть жену мою спроси, она тебе то же самое скажет. Послушал бы ты меня и их, никакой бы разницы не заметил!
Уж как-нибудь, на хер, заметил бы.
Ну может быть, только я говорю о среднем гражданине, Сэмми, а не о Птичьем человеке из Алкатраса,[27] при всем моем уважении.
Автобус идет!
Какой номер?
Сто двенадцатый.
Не мой.
Нет, так вот, я говорю, есть вещи, которым ты должен уделять внимание, или, по крайней мере, должен я, твой поверенный; вещи, за которыми надо следить, такая у тебя задача. Вот скажи-ка мне, Элен тебе жена? Законная?
Сэмми шмыгает носом.
Ну хотя бы подруга?
Насколько я знаю.
Вы с ней просто поссорились?
…
Ладно, Сэмми, дело твое; с другой стороны, я ведь так или этак все выясню; я хочу сказать, что нам придется узнать друг друга получше, хотим мы этого или нет.
Мимо с шумом пролетает несколько машин, Сэмми делает вид, что они отвлекают его внимание.
Ты слышишь?
Что?
Я говорю, раз я тебя представляю, я волей-неволей обязан знать о твоих делах все. Не важно, можно о них говорить открыто или нельзя, я должен о них знать, иначе как я смогу выполнить мою работу? это же будет невозможно.
Что будет невозможно?
Я не смогу тебя представлять должным образом.
Я и не говорил, что ты будешь меня представлять.
Мне казалось, мы договорились.
Что-то не припоминаю.
Понятно, вот, значит, как.
Ни хрена не так, приятель, ты торопишься с выводами. Я должен подумать.
Что ж, твое право. Я вот что тебе скажу: если мне придется подготавливать твое дело, то подготовка должна быть всесторонней; а это потребует времени. Если ты скажешь мне, давай, действуй, за день до слушания, проку от меня не будет. Плюс другое: ты должен помнить, они узнают о тебе все. И какой мне будет смысл биться за тебя, если я буду знать меньше, чем они?
Всего они не узнают. Сэмми сплевывает на мостовую.
На твоем месте я бы исходил из того, что узнают.
Да, но ты же не на моем месте. Есть все-таки разница между поверенным и тем, на хер, кого он представляет; понимаешь, о чем я, им самим?
Это я понимаю.
Вот и хорошо.
Сколько времени тебе нужно на размышления?
По крайности сутки.
Видишь ли, какая штука, при всем моем уважении, совершенно неважно, сутки это займет или не сутки; тебе все равно придется сказать либо да, либо нет – когда придет время, понимаешь? В конечном итоге. Даже если ты будешь думать неделю, в последний ее день ты все равно должен будешь принять решение.
