смотрел на меня, показывая часы.
Для пива еще рано?
Да, сказал он.
Я бы выпил бренди.
Да, бренди.
И кофе, стакан воды, со льдом, лимон, да. А почему пива нельзя?
Извините.
Лакей оглянулся на своих коллег, но никто этого не увидел, все смотрели футбол. Но я поклонюсь им, одному за другим, когда появится бренди, если они на меня посмотрят. А если придется пройти десяти минутам, прежде чем мне принесут бренди, то я уйду, да, я не могу ждать так долго, объясните вашему хозяину, что вы опоздали, это нельзя назвать обслуживанием, так в ресторанах не обслуживают, все равно, что на вокзале, когда поезд опаздывает. Так вы уходите, сэр?
Да.
Ну и отлично, и не возвращайтесь.
Разумеется, не вернусь, еще и хозяину все скажу, и он вас уволит.
Хозяин меня не уволит, он двоюродный брат дяди моей жены.
Лакей положил у моего локтя салфетку, поставил блюдце, кувшин с водой, потом вернулся к коллегам, уселся, сгорбясь, в кресло, как будто и не покидал его, как будто не обслуживал. Но энергия в нем была, ее не утаишь. С салфеткой и блюдцем он все проделал легко, опрятно. Прошли минуты. Он сходил на кухню, оттуда к моему столику, расставил кофе, бренди, вернулся к своему столику. Один из лакеев что-то тихо сказал ему, и он ответил так же тихо, оба улыбнулись.
Мне так и хотелось подойти к их столу, спросить у всех, что за глупости, господа? Но я вместо выпил воды и потянулся за бренди, салют, да, нам надо работать всем вместе, солидарность, она вовсе не лишена смысла, разве в глубине души мы не коллеги, мы все.
Стали уже появляться другие клиенты и теперь, теперь пришло время, и через окно в проулок я увидел, как она приближается, походка нормальная, сумка на плече, шелковый шарф покрывает волосы. Я вышел из-за столика, чтобы встретить ее, поцеловались, я взял ее за руку, мы оглядели друг друга, поцеловались, вернулись к столику, я держал ее под руку, она прошептала, Ну, как ты?
Я улыбнулся, помахал рукой, заказал ей кофе и еще одно бренди для себя, и она сказала, я тоже, бренди, спасибо, может и на еду деньги найдутся?
На еду денег не было, но запахи еды из кухни были бесплатными. Я тоже проголодался. Потом поедим. Нам еще ждать здесь, двадцать минут.
Лакеи наблюдали за ней. Да, красивая женщина. Я видел, пожилой тоже присматривается, без антагонизма, придумывает нашу историю. После полудня уйдет часа на два домой, расскажет ее жене, а к вечеру вернется сюда. Да, теперь он гадал, может я и не такой, как он полагал, подозревал. Лакеи понимали, что она не турист, не иностранный, это они поняли, как только увидели ее. А теперь обо мне, с учетом, что мы вместе. У меня была тогда вторая сигарета, отдал ей, она покурила, минута покоя, потом вернула мне, отпила кофе. Да, и скоро все внимание отвлеклось от индивидуальных людей, бешено, такой переворот в клиентах, в лакеях, сами-то волнения происходили в предназначенном здании, но вырвались наружу, на улицу, с нашей точки зрения ничего не было видно, люди толпились у окна, которое глядело на гавань, там все действия, крики, стрельба, все сильнее, беглый огонь, еще более беглый огонь, потом пистолетные выстрелы. Мы остались сидеть. Снаружи все больше действий. Я продолжал разговаривать с ней, она смотрела мимо, на тех, кто стоял у окна, наблюдая сцену внизу, на клиентов и на безопасностей тоже, я увидел, как они появились с нашей стороны, а дальше еще люди тащили тело и множество безопасностей бегало, туда-сюда, туда-сюда, и опять. Мы тоже уже пошли, встали из-за столика, сумка у меня на плече, оставили деньги за напитки, лакеи в дверях немного сдвинулись, один все смотрел на нас, расступились, давая нам протиснуться, словно нас и не видя, не видя нас. Пожилой нашего ухода не заметил, он смотрел на поразительные события, которые происходили на улице, за окном, в глазах его, широко раскрытых, было удивление, как такое может случаться! да как же это, удивительно, какой иногда бывает жизнь, и ведь она для многих такая, всегда.
Мы шли вдоль променада, удаляясь от тех, других мест, я рассказывал о времени в ресторане, о впечатлениях лакеев, о мальчике и старике, прадедушке, о серебряных щетках, американских дядюшках, какое будущее, нет никакого будущего, если в этих зонах, так, наверно, уже мертвы, но это обычное дело, и я ей так и сказал. Она поколебалась немного, глядя на меня, ладонь в моей ладони. Я заметил, что мы проходим мимо современного бара, и у входа в него женщины что-то разбрызгивают, жидкость, густую жидкость, прогорклую, вроде пахты, такой вот запах. Они разбрызгивали ее, дезинфектант, методично, но мысли их были где-то еще, в утраченных мирах.
8. «слова, мысли»
Я рано встал, не спалось, пора уходить. Товарищ спала. Я увидел ее шкатулку и заглянул туда. Я сам подарил ей эту шкатулку, нашел в одном месте, теперь не помню, деревянная такая, изукрашенная. Товарищ держала в ней вещи, безделушки и еще записную книжку. Это она так говорила – записная книжка, но это была не записная книжка, а детский дневник. Я открыл этот дневник, почитать, она говорила, там ее мысли. Читаю, и вижу, что мои мысли в нем тоже записаны. Она говорила как-то, что станет записывать мои мысли, ну вот, так и сделала. Я этого не хотел. Сразу ей и сказал. Она улыбнулась, как будто я притворяюсь, а я не притворялся. Мне это дало странное чувство. Ответила, Ты суеверный, вот уж не думала. Улыбнулась и тронула мне лицо, но во мне что-то такое, и она отдернула руку. В чем дело?
Пишешь, так и пиши, что тут скажешь, помешать тебе я не могу.
Это чтобы сохранить для меня наши мысли.
На это у тебя есть ум, память.
Память я могу потерять. Что-то не так?
Да ничего, я не хочу, чтобы ты записывала наши мысли в книжку.
Ты суеверный.
Нет, просто не хочу, чтобы ты это делала, там же насчет будущего.
Суеверный.
Больше я ей ничего говорить не стал. Я звучал глупо, да, суеверно. А теперь заглянул и увидел в ее дневнике слова, которые помнил, «Раз существуют дети, а они существуют, что мы можем поделать, так уж и есть. В Бога я не верю. Ничего больше нет. Одно продление». Это слова из моих мыслей, ее слова.
Я слышал ее дыхание, она лежала на спине, рот слегка приоткрыт, и я, ну правда, увидел, какой она будет, если старая, старухой, но мы ведь тогда умрем, я-то конечно умру. И она, я так думаю. Сколько нам еще. Я перевернул несколько страниц. И еще. Эти слова были пьяными мыслями, пьяными были. Да, так, когда я это сказал, я был пьян. Наверное. Где мы тогда с ней были? Не могу вспомнить, но только не в этом городе. «Будем ли мы жить и после этих времен. Навсегда». Глупости говорил. А она их записывала.
Вот она записала это, как будто оно меня выражает, так глупо, глупо, детская самонадеянность. «Бога нет, одно продление, мы будем жить вечно. Может ли будущее настать для нас». Да. Я сказал ей так, да, но ответ на ее вопрос – нет, будущее не настанет. Для нее меня. Может мы сможем остаться вместе, как мужчина с женщиной, и после этих времен. Свет погас.
Нет. Я сказал, нет.
Дальше читать не смог. Смотрел, как она спит. Веки подрагивали, она видела сны. Я был усталый, но вернуться, прилечь рядом с ней не мог. Я же не мог спать, правда, если бы мог, то вернулся. Времени не было, нет времени, что такое время, у нас его нет, времени для продления, такие слова это только слова, и мои мысли о моих мыслях, что это были за мысли. Их много больше, я и сказать ей не мог мою первую мысль, когда просыпаюсь.
Но и за гробом тоже жизнь. Это я знаю. Это была всего только комната, мы гостили в одной семьи, а теперь пора уезжать. Я приготовился к отъезду, положил шкатулку в одну из сумок, разбудил ее, на коленях, положив ладонь ей на лоб, сжав ее голову. Она проснулась сразу, взглянула в этот миг на меня, я один, да, она улыбнулась. Я поцеловал ее в губы. Они в это время мягкие, утро, со сна, и губы опять завлекли меня к ней под одеяло, ее тепло всегда такое мягкое, я целовал ее и там отвердело. Она сказала, что у нее будет сыпь от моих усов. А бритвы не было.
Я налил воду, чтобы она помылась, семья оставила нам немного хлеба. Предыдущей ночью тут было
