любовью, засыпали, то видели сны длиною в жизнь, которой оставались, быть может, считанные часы. Катье убаюкивал мерный стук его сердца.
На третий день Бекет проснулся у подножия огромного дуба; она свернулась клубочком у него в руках. Он откинул голову, прислонился к стволу, наслаждаясь ее близостью.
Она заворочалась.
– Нет. Не хочу, чтобы день начинался.
– И я не хочу, сильфида. Но мы не в силах остановить солнце.
Они быстро собрались. Катье двинулась было к своему мерину, но Бекет подхватил ее на руки и усадил на Ахерона. Затем погладил коня по морде и взглянул на нее; под глазами у него лежали тени.
– Отдашь Ахерона своему сыну. Этот конь и его потомство достойны такого доблестного рыцаря.
Чувствуя, как Бекет садится позади нее в седло, она подавила рыдание.
Они прибыли в Серфонтен перед рассветом. Ведя в поводу неоседланного мерина, Бекет остановил Ахерона перед черным ходом замка. За восточным краем меловой гряды брезжил неверный свет.
Катье хотела спрыгнуть с коня, но Бекет положил ей руку на плечо и спрыгнул сам. Прислушался, напряженно вглядываясь во тьму.
– Не доверяю тишине, – вполголоса бросил он.
– Эль-Мюзир глубоко в пещерах. Он не знает, что мы уже здесь.
– Он знает, Катье.
В темноте черты его лица виделись нечетко, но Катье и с закрытыми глазами представляла себе каждый штрих любимого облика.
– Покажешь мне, куда идти, и вернешься, – проговорил он. – Доедешь до ближайшей деревни. Спрячешься в церкви и пошлешь за Найалом.
– Еще чего! – Она уселась попрямее в седле. – Чтоб дочь капитана Ван Стадена стала прятаться?
– Я хочу, чтобы ты осталась жива, гусарская дочь. Сделаешь, как я сказал. – Он сдавил ее руку, словно подчеркивая свои слова, затем выпустил и растворился во мраке кухни.
Хотелось окликнуть, вернуть его, но она лишь покрепче сомкнула губы. Дверь за ним затворилась почти бесшумно.
Где-то ухал филин, шептались листья от ветерка, поднятого пробежавшим зверем. Лицо Катье будто облепила паутина. Мрак мало-помалу рассеивался. Утро приподнимало завесу ночи. Воцарилось мгновение покоя, охватывающего мир, когда ночные твари уже угомонились, а дневные еще не вылезли.
Послышался хруст ветки. Она вздохнула, ощутив на своем запястье пожатие стальной руки.
– Катье... Ты была права. В тайнике пусто.
Он снял ее с коня. Почувствовав землю под ногами, она споткнулась. Бекет подхватил ее и мгновенно разогнал своим теплом утреннюю прохладу.
Но он мягко отстранился, подошел к колодцу, принес ей ковш свежей воды.
– Попей. Не горечь, так жажду утолишь.
Она встретила его взгляд.
– Ты говоришь со мной так, будто это утро – одно из многих. – Она провела пальцами по краю деревянного ковша. – Ох, прости!.. Так тяжело на душе. Наверно, из-за того, что я здесь. Проклятое место! Кажется, ему суждено отнимать у меня тех, кто... кто мне дорог. Здесь я потеряла мать, здесь же – сестру, хотя поняла это совсем недавно. – У нее сдавило горло. – А теперь...
Она поднесла к губам ковш и напилась. Подала ему. Он накрыл ее руку своей и подтянул к губам вместе с ковшом.
Бекет почувствовал нервную дрожь ее тонких пальцев и частое, неровное дыхание, срывающееся с приоткрытых губ. Захотелось сказать ей что-нибудь, что бы хоть немного рассеяло боль в этих облачно- серых глазах.
От долгой скачки волосы ее растрепались. Одна-единственная слезинка запуталась в упавшей на лицо пряди, словно крохотный алмаз на золотой цепочке.
Бекет отшвырнул ковш, обхватил руками ее лицо, прижался лбом к ее лбу.
– О, помоги мне! – произнес он чуть охрипшим голосом.
– Бекет, пусть это сделают другие солдаты! – взмолилась она. – Пусть другие умирают. Я люблю тебя. Я не вынесу...
– Я дал, клятву, золотая сильфида. Клятву умирающему.
Она поднесла ладонь к дрожащим губам.
– Я поклялся своему брату, Катье.
Бекет сдавил ее в объятиях. Он знал эту женщину, сходил с ума по ее телу, успел полюбить ее душу. Она сделала для него больше, чем кто-либо на свете. И не мог он проклинать судьбу за то, что дала ему ее на такое короткое время.
Он уже не проклят. Он – человек, которого один раз в жизни благословили.
