поднятую камешками пыль. Потом остановилась, качаясь на непослушных лапах, и стала разглядывать пойманную добычу. Вдруг что-то отвлекло ее внимание — то ли тень пролетающей птицы, то ли прыгающая белка, то ли шуршащая на ветру листва, и, спотыкаясь, она побрела прочь по дороге. Весь оставшийся день, пока мы, обливаясь потом, работали в амбаре и на огороде, я наблюдала за худенькой, сгорбленной фигурой брата и не переставала удивляться его хладнокровности и сообразительности. После того как собака исчезла, у меня так задрожали ноги, что я не могла встать. Это Том помог мне подняться и спуститься по лестнице. Это Том подхватил Ханну и, к немалому удивлению девочки, стал ее качать, прижимая к груди. Это Том уверенно взял кремневое ружье и прошел около сорока ярдов по Бостонскому тракту в поисках собаки, которую готов был пристрелить одним выстрелом в голову.
На закате дня, когда мы сидели на заднем крыльце в ожидании, пока из окутанного маревом папортника-орляка на опушке леса Фоллс-Вудс не покажется высокая фигура отца, Том повернулся ко мне и сказал:
— Не такой уж я непутевый.
Я посмотрела на него с удивлением, а он утер рукавами пот с грязного лба. Пуговицы с этих рукавов были оторваны, чтобы сделать глаза для моей куклы, точнее, для куклы, которую я подарила Маргарет.
— Ты не одна на этой ферме, — продолжал он сдавленным голосом, — кто может о нас позаботиться, когда отца нет дома.
Я хотела возразить, но он оборвал меня:
— Это видно по тому, как ты на меня смотришь. Как не берешь меня в расчет, как глядишь на меня с жалостью. Там, на сеновале, ты не раз хотела попросить о помощи. Но я ведь ничуть не хуже тебя. Могу работать так же, как ты. Могу заботиться о нас так же, как и ты.
Он смотрел на меня вызывающе. Брови были сведены, темные кудряшки выбивались из-за ушей. Я подумала о камешках у него в кармане. Кто знает, сколько дней или недель он носил их с собой. Боеприпасы любого мальчишки для охоты на птиц или метания «блинчиков» по гладкой поверхности пруда. Спокойно и уверенно он использовал их, чтобы спасти нас от несчастья.
— Я скучаю по ней не меньше, чем ты, — сказал он, зажав ладони между колен и напрягшись, чтобы не заплакать.
Но как только он произнес эти слова, я увидела страдание, что пролегло темными, как синяки, тенями у него под глазами и свело рот в постоянную хмурую гримасу. Большим пальцем я стерла небольшое пятно грязи у него на щеке, которое он пропустил, утираясь рукавом.
— Теперь, в отсутствие отца, я старший на ферме. И могу о нас позаботиться, — сказал он, потянув меня за фартук, чтобы я села поближе.
Я думала, он возьмет меня за руку или обнимет за плечи, но он этого не сделал. Только его коленка упиралась в мою. Но, несмотря на это, я почувствовала, как у меня с плеч упал тяжелый груз, казавшийся вечным. Мы долго сидели рядышком, и солнце позади нас отбрасывало длинные тени на поля, простиравшиеся до Ковшового луга.
Тридцатого июля тетю Мэри снова арестовали в Биллерике и привезли в деревню Салем для допроса. Ее отпустили после того, как допросили мать, но ее вновь обвинила Мэри Лейси, и тетушка вместе с Маргарет должны были предстать перед судьями. После долгого допроса с пытками она в конце концов призналась, что причинила страдания Тимоти Свону и другим, и сказала, что посещала шабаши ведьм вместе с моей матерью и двумя моими братьями. На одном их этих черных шабашей моя мать якобы сказала ей, что в нашей округе не менее трехсот пяти ведьм и что их цель — уничтожить Царствие Христово и создать царствие Сатаны. Она сказала, что дьявол явился ей в образе смуглого человека и пообещал, что спасет ее от индейцев, если она подпишет книгу дьявола. Когда у нее спросили, хотела ли она служить Сатане, эта добрая и мягкая женщина ответила, что поскольку страшно боится индейцев, то готова быть ему предана всем своим сердцем, лишь бы он спас ее от них. Первого августа, когда они с Маргарет сидели в тюрьме, небольшой отряд индейцев-вабанаки напал на дома их соседей в Биллерике. Они убили всех до одного — мужчин, женщин и детей. Дьявол сдержал свое обещание, и, возможно, по этой причине тетя не отказалась от признания своей вины, как делали многие, когда за ними захлопывались двери тюрьмы.
Третья сессия Особого суда началась во вторник второго августа и длилась четыре дня. И почти два дня заняло вынесение приговора моей матери. Устные свидетельства против нее давали: Мэри Лейси, которую привели из тюремной камеры, Фиби Чандлер и Аллен Тутейкер. И несмотря на то, что Ричард и Эндрю под присягой свидетельствовали против нее, Коттон Матер решил игнорировать эти свидетельства ввиду большого числа «спектральных»[3] доказательств других свидетелей. Это было единственным проявлением снисхождения от человека, который позднее назовет мою мать, единственную женщину в колониях, не склонившую голову перед своими обвинителями и давшую им отпор, «необузданной ведьмой».
Ее приговорили к повешению девятнадцатого августа вместе с преподобным отцом Джорджем Берроузом, бывшим пастором деревни Салем, Джоном Проктором, написавшим губернатору о пытках моих братьев, Джорджем Джейкобсом, старым бродягой из Салема, и Джоном Уиллардом, молодым человеком, который лечил одну из одержимых девушек и который, проснувшись однажды утром, понял, что руку, творящую добро, часто кусают в первую очередь.
Десятого августа я проснулась совершенно спокойной. Накануне было жарко, как обычно, но вечер выдался на редкость прохладным. Настолько, что, прежде чем улечься спать, я взобралась по лестнице на чердак и вытащила из бабушкиного сундука старое лоскутное одеяло. Под одеялом лежала вышивка, которую так любовно сделала для меня Маргарет, а в нее был завернут старинный глиняный черепок. Я засунула и то и другое себе под сорочку и легла под одеяло, обнимая Ханну. Острый черепок впивался между ребрами, как обвиняющий перст. Встав с постели, я оделась с особой тщательностью, вырвала колтуны, против которых был бессилен гребень, и аккуратно заправила пряди под чепец. Против обыкновения, я надела чулки и прошлась тряпкой по туфлям, отчего из-под слоя грязи выступила кожа. Как могла, приготовила завтрак для нас четверых, а потом вышла на крыльцо и, повернувшись на север, стала ждать своего гостя. Я знала, что он явится сегодня, как мать всегда знала, что зайдет какой-нибудь сосед, не сообщивший заранее о своем визите.
Констебль не заставил себя долго ждать и привез ордер на меня и на Тома. Думаю, он был немало удивлен, застав маленького часового на пороге дома в полной готовности. Он помахал ордерами перед носом отца, но отец даже не взглянул на них. Отец не отрывал взгляда от глаз констебля, и вскоре я почувствовала кислый запах страха, исходящий от последнего горячими волнами. Увидев в руках у Ханны куклу, он вырвал ее со словами:
— Мне велено доставлять в суд все куклы, что найдутся.
Ханна продолжала монотонно и громко хныкать, пока нас вели через двор и сажали в телегу. Нас связали, но не туго, и через несколько минут мы высвободились из пут и сидели, держась за руки.
Пока констебль садился на козлы и брал в руки поводья, отец держал коня за узду так крепко, что конь не мог поднять головы.
— Ты меня знаешь, Джон Баллард.
— Да, я тебя знаю, — ответил констебль еле слышно.
— И я тебя знаю. Поэтому мои дети прибудут в Салем целыми и невредимыми, какими уехали.
На этом отец отпустил уздечку и сделал шаг назад, чтобы нагнуться, схватить Ханну за сорочку и вытащить из-под колес телеги.
Джон Баллард рванул поводья.
— Я детям вреда не причиню, — пообещал он. — Но после того, как я их доставлю, моя власть кончится.
И мы с Томом, сидя рядышком, покатили по Бостонскому тракту. Ханна бежала следом, плакала и громко звала нас назад, ибо ей было страшно оставаться одной с отцом, который стоял посреди двора, высокий и неподвижный.
В ту среду десятого августа, в молитвенном доме, превращенном в зал суда, было девять судей. Кроме них — судебные заседатели, истцы, свидетели и зеваки. Народу было так много, что взрослым
