по поводу тайной армии Кромвеля. Когда я услышала имя Роберта, мне пришло в голову, что он, возможно, тихонько делает то же самое, что наш «ворчун»: поднимает шумок, распускает слухи, вселяющие страх, чтобы отогнать ворон.
Крепыш продолжал:
— А как насчет Роджера Тутейкера, что умер в камере бостонской тюрьмы? Тюремщик говорит, в день смерти его навещал какой-то высокий мужчина Высокий мужчина входит. Высокий мужчина выходит, а через пару часов доктор Тутейкер мертв, и на теле никаких следов. Говорю, дело это темное, что бы там ни порешили дознаватели.
В эту минуту двери молитвенного дома раскрылись и вспотевшие прихожане быстро высыпали во двор, жадно вдыхая свежий воздух. Я схватила Ханну, и мы выползли из-под фургона с противоположной стороны. Но когда я выпрямилась, крепыш-шотландец меня заметил. Должно быть, ему показалось, что мы выросли из-под земли, потому что он так и вытаращил глаза. Но на смену удивлению пришел страх, когда до него дошло, что я подслушала их разговор. Я чувствовала, как его взгляд жжет мне спину, когда я шла к нашему фургону.
На обратном пути мы все молчали, подавленные полными ненависти взглядами, которые преследовали нас, пока мы ехали через парк и дальше, по Бостонскому тракту. Я жалась к братьям, несмотря на страшную жару, и стискивала потную сонную Ханну, лежавшую у меня на руках. Я всматривалась в их лица по очереди и думала: вот Ричард, мрачный, угрюмый юноша. А вот Эндрю, которого страшная болезнь сделала дурачком. А вот Том, чей добрый живой характер угасает с каждым днем из-за страха и неизвестности. Я понимала внутреннюю суть каждого из них не только потому, что она день за днем раскрывалась мне в их поступках, а потому, что характер каждого можно было прочесть по их лицам. В лицах, которые они являли миру, не было ничего скрытного или противоречивого, что могло бы ввести в заблуждение. До этого утра я верила, как верят дети, что умысел человека, ценность его личности и вся история жизни отпечатаны на его лице, как клеймо мастера на серебряной чаше.
Но когда я смотрела на отца, одетого в фермерскую одежду, чьи кости, мышцы и сухожилия никак не вязались с камнями, деревьями и землей, чей лоб колониста изрезали морщины от постоянного, месяц за месяцем, год за годом, прищуривания на солнце, понять его я не могла. Я вспомнила старый малиновый отцовский мундир, красующийся на «ворчуне». Мундир, рукав которого разрезан саблей. Вспомнила, сколько раз он в одиночку уходил из дому в леса, куда не отважится отправиться ни один здравомыслящий человек. Вспомнила, что его кремневое ружье всегда стреляет в цель. Вспомнила, как сплетничали двое мужчин у молитвенного дома, и не могла понять, какое отношение истории о жизни солдата и смерти короля имеют к человеку, который поклялся перед всем народом Новой Англии, что он фермер, землепашец и труженик.
Если люди верят в то, о чем говорили те двое, неудивительно, что дядя убежал, как заяц, завидев отцовский топор на столе. И что Аллен стал белее снега, когда мать погрозила, что он лишится головы, если попытается выгнать нас из нашего дома. Я вспомнила, как мать предупредила, что есть люди, которые перешагнут через мой труп, чтобы заполучить красную книгу, в которой описывается история нашей семьи. В эту минуту желание выкопать и прочесть книгу было таким жгучим, что могло бы прожечь дыру в моем желудке. И наконец, я вспомнила рассказы дяди, которые мы слушали, собравшись у очага. Рассказы о казни английского короля Карла I, который взошел по ступеням эшафота и лег на плаху, где ему и отрубили голову. Палачом был высокий человек в капюшоне. Он показал отрубленную голову всему Лондону и провозгласил: «Король, тиран и грабитель народа, мертв».
Когда мы выезжали со двора молитвенного дома, единственный, кто помахал нам рукой на прощание, был маленький черный раб лейтенанта Осгуда. Он стоял в стороне от остальных прихожан, маленький и сгорбленный, все в тех же огромных ботинках и еще более изношенном и рваном платье. И в этом была своя логика — никому не нужный мальчик, всеми отверженный и презренный, стоял и махал нам рукой, пока мы не скрылись из виду. Я никогда его больше не увижу, но он еще не раз мне приснится. Во сне его одежда будет новой, пряжки на ботинках станут серебряными, а лицо — грустным и вечным, как темная половина луны.
Двадцатого июля подружка Мерси Уильямс по имени Мэри Лейси, которая мучила меня на андоверском кладбище и которую недавно посадили в салемскую тюрьму, призналась, что в самом деле была ведьмой, как и ее мать и бабушка. Она сообщила своим дознавателям, что Ричард и Эндрю тоже колдуны и что хозяйка Кэрриер поведала ей на полуночном шабаше, будто бы дьявол обещал, что она, моя мать, станет в аду королевой. Двадцать первого июля Джон Баллард приехал на своей телеге за моими старшими братьями.
Он выждал, когда отец отправится в свой долгий путь в Салем, и только потом смело поехал к нам с ордерами. Мне пришлось звать Ричарда и Эндрю из амбара, и я стояла перед ним одна в общей комнате. Он ухмыльнулся, ткнул в меня кривым пальцем и пообещал:
— Ты будешь следующей, маленькая мисс.
Когда Ричард вошел и увидел констебля, на мгновение показалось, будто он собирался броситься наутек, но передумал, когда Баллард грубо похлопал меня по плечу и сказал:
— Если сбежишь, я заберу эту.
Ричард дал связать себе руки, а Эндрю, следуя примеру брата, с готовностью протянул руки тюремщику. Он отшатнулся, только когда веревка туго затянулась у него на запястьях. Братья взобрались на повозку, и, когда констебль взял в руки поводья, я прошептала:
— Ричард, помни, что сказала мама. Скажи им все, что они хотят услышать.
Но у меня сжалось сердце, когда он ответил:
— Никто не заставит меня лжесвидетельствовать. Если мама может стоять на своем, я тоже смогу.
Телега тронулась в путь, и я пошла следом со словами:
— Ричард, подумай об Эндрю. Он же возьмет с тебя пример и будет делать все то, что ты делаешь, и говорить то, что ты говоришь. — Телега поехала быстрее, и, чтобы не отставать, я пробежала за ней с четверть мили, выкрикивая: — Ричард, прошу тебя, Ричард…
Он смотрел на меня вызывающе, объятый гордыней юноша, упорный и сильный, но проливший свою драгоценную кровь только однажды — порезавшись бритвенным лезвием. Девятнадцатого числа этого месяца, за два дня до ареста, ему исполнилось восемнадцать.
Вернувшись в дом, я нашла Тома сидящим на корточках у очага. Он раскачивался взад-вперед, и по грязному лицу катились слезы, оставляя розовые полосы, которые заканчивались на подбородке. Мне нечего было ему сказать, поэтому я села рядом на золу и стала ждать возвращения отца. По приезде в город Салем, в пяти милях к востоку от деревни Салем, Ричарда с Эндрю запрут на ночь в подвале харчевни Томаса Бидля, так как констебль побоится встретиться с отцом по дороге в тюрьму. На следующее утро они предстали перед судьями, среди которых был Коттон Матер, духовный наставник и пример для подражания половины священнослужителей в колониях. Он самолично хотел убедиться в том, что количество доказательств увеличивается. Он велел Ричарду и Эндрю говорить суду правду, сказав, что Господь и их земные судьи будут милосердны, если мальчики полностью сознаются в том, что они колдуны. Мэри Лейси, которая добровольно призналась, что она ведьма, которая при помощи духов мучила девушек из деревни Салем, стала упрашивать Ричарда раскаяться и во всем признаться. Она обвиняла Ричарда в том, что он изводил многострадального Тимоти Свона, молодого мужчину, у которого в Андовере жил Аллен Тутейкер. Она заявила, что мать убила семерых человек с помощью куклы, в которую втыкала иголки.
Ричард видел, как вели себя судьи на процессе матери и на других процессах, и не скрывал своего презрения к ним. На все вопросы отвечал коротко «нет» или: «Я этого не делал». Тогда главный судья Джон Хоторн переключился на Эндрю, но тот на все вопросы отвечал так же. Когда судьям не удалось добиться податливости, к которой уже привыкли, они приказали отвести Ричарда и Эндрю в другую комнату, чтобы те пересмотрели свои ответы. Старший шериф и палач графства Эссекс Джордж Корвин ждал их в прихожей с двумя веревками. Ричарду велели лечь на пол лицом вниз. Сначала ему связали руки за спиной, потом ноги. Когда веревку намотали вокруг лодыжек, ее затянули и обвязали вокруг шеи, отчего голова откинулась назад и почти коснулась ступней. Это называлось у них «луком». Даже у самых сильных мужчин через несколько минут спина слабела, ноги и голова опускались, и веревка впивалась в горло. Удушение было
