лоснились, нос в пятнах копоти. Наверное, для мужчин во дворе он выглядел как друид, измазанный известкой, для солдат Римской империи, стоящих на другом берегу валлийской реки.
— Так кто следующий? — повторил отец. — Ты, что ли, Грейнджер, проживающий на Новом лугу? — Он взмахнул рукой, которой держал косу, описав в воздухе дугу. — Или ты, Хаггет, который живет у пруда Бланчарда? Или, может, ты, Фарнум с Бостонского холма?
Так, размахивая в воздухе косой, он обратился ко всем восьмерым, что стояли во дворе. Он перечислил их имена и названия ферм, давая понять, что знает, как их зовут и где их дом. В его голосе не прозвучало прямой угрозы. Таким будничным тоном сборщик налогов вызывает следующего по очереди плательщика. Но, помимо слов, было что-то еще — выражение его лица и то, как он держался, словно был весь наготове, — что вызвало ощущение опасности. Я почувствовала, как у меня стянуло затылок, и по тому, как мужчины опустили голову и поспешили к своим фургонам или в кузницу, стало ясно, что в их сердцах зародился страх.
Отец нежно, как младенца, опустил косу на солому, вскочил на козлы и натянул поводья, чтобы ехать домой. На обратном пути я украдкой бросала на него взгляды, но он ничего не сказал, будто справиться с группой бывалых фермеров, не нанеся ни одного удара и не произнеся ни единого бранного слова, было для него делом обычным. Именно происшествие на кузнице заставило меня посмотреть на отца по-иному. Он не только поднялся в негласной мужской иерархии, но и убедил меня, что я всегда найду у него защиту. Причем эта защита выражалась не в резком действенном вмешательстве, как у матери, а была более мягкой и незаметной. Только после нашего последнего посещения андоверского молитвенного дома я поняла, по крайней мере отчасти, что большинство людей испытывает по отношению к моему отцу страх, а подчас даже ужас. Ужас, который безотчетно охватывает людей, сталкивающихся с грубой силой.
В тот вечер к нам пришел преподобный Дейн и принес еду и кое-что из платья. Однако надежды, хоть самой малой, он не принес. Он сказал нам, что навещал мать в тюрьме, что она примирилась с Господом и готова принять любое решение судей. Сообщил, что из надежных источников ему стало известно, что вскоре мы, дети, должны будем предстать перед судьями в Салеме, и поэтому он умолял нас вернуться в молитвенный дом, поскольку для нас всех будет лучше, если мы покажем всем нашу веру в Господа. Отец уважительно его слушал, но, когда старик закончил говорить, встал и достал из резного буфета, стоявшего рядом со столом, материнскую Библию. Он открыл Евангелие от Матфея, и, ткнув в стих пальцем, вышел из комнаты и не возвращался до отъезда пастора. Позднее, перелистывая страницы Евангелия, я нашла отпечаток его пальца на стихе, в котором говорилось: «Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне». Тем не менее отец отвез нас в андоверский молитвенный дом в то последнее воскресенье нашей свободной жизни, семнадцатого июля, ибо, если и была хоть какая-то возможность склонить судей в нашу пользу, он не мог ее упустить.
Мы вряд ли произвели бы больший фурор, если бы появились голыми в центре города. Когда мы вошли в молитвенный дом, никто не стал скрывать враждебности по отношению к семье Кэрриеров. Отец, Ричард, Эндрю и Том нашли место на мужской половине без особого труда, но от женщин мы сочувствия не дождались. Они не сдвинулись ни на дюйм, так что мне пришлось стоять в проходе с выгибающейся Ханной на руках. Фиби Чандлер вздернула подбородок и посмотрела на меня с величайшим презрением, но потом увидела, что Ричард бросает на нее испепеляющие взгляды, и сосредоточила внимание на пасторе. Позднее, давая показания на салемском суде, она скажет, что от взгляда Ричарда она оглохла и ничего не слышала до конца службы. Жаль, что она вдобавок не онемела. Отец взглянул на меня только раз, и, чтобы он мной гордился, я подняла подбородок, выпрямила спину и не сводила глаз с преподобного Барнарда, который к тому времени полностью захватил кафедру, отправив отца Дейна сидеть на скамье внизу. Ничего удивительного, что его проповедь опиралась на Первое послание Петра: «Противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить…»
Ханна у меня на руках вся извертелась, хотя я пыталась удерживать ее за запястье. Сестренка стала вырываться и капризничать, и мне пришлось вытащить ее на улицу, и, так как день был жарким, мы уселись под ближайшим фургоном. Чтобы она не плакала, я позволила ей копаться в земле и не ругала, когда она складывала землю в фартук. Было видно, что она сирота, неумытая и неухоженная. Оставшись без матери, мы все стали грязные, неопрятные. Я посмотрела на грязь у себя под ногтями и, устыдившись, представила гладкие и чистые руки Маргарет.
Мы просидели под фургоном с час, когда я услышала, как отворились двери и двое мужчин направились в нашу сторону, неся на руках третьего, который по-стариковски кашлял и дышал с присвистом. Эти двое ушли со службы пораньше, чтобы дать старику подышать свежим воздухом. Они разговаривали на ходу и, прежде чем я успела вылезти, положили деда на солому в задней части фургона. Я стеснялась показываться им на глаза, и чем дольше они разговаривали, тем труднее мне было предстать перед ними, — словно ящерица, вдруг выползшая из-под камня. Я могла видеть только нижнюю часть их ног, но голоса я слышала отчетливо и надеялась, что Ханна будет вести себя смирно и нас не выдаст.
Первый мужчина сказал, похлопывая старика по спине:
— Ты подумай, явились как ни в чем не бывало в молитвенный дом! — Он, видать, недавно поменял местами левый и правый ботинок с квадратными носами, и они еще не приняли форму своих новых постояльцев, отчего создавалось впечатление, будто ноги не знают, куда идти.
Другой мужчина, ниже ростом и более крепкий, по акценту которого можно было догадаться, что он вырос в Шотландии, подхватил:
— Дети шальные, это точно. Но от
Тогда Поменявший Ботинки сказал:
— Несколько лет назад мне говорили, что он в Бостоне убил человека одним ударом в голову.
— Да нет, — возразил Крепыш, — это было пятнадцать лет назад, и не в Бостоне, а в Биллерике. Он повалил человека. Чуть не убил. Но не убил. Потом, правда, заплатил штраф.
Старик перестал кашлять, и я услышала, как скрипнули доски фургона, когда он снова лег на солому, чтобы отдохнуть. Две пары ног подошли ближе друг к другу, а голоса сошли почти на шепот.
— Не беспокойся, — сказал Поменявший Ботинки, — здесь можно говорить. Старик глух как пень. Кэрриера только оштрафовали, потому что у кого хватит храбрости заковать такого гиганта в цепи?! Знаешь, он ведь был солдатом что надо. В Королевской гвардии. Говорят, охранял самого короля, а потом перешел на сторону Кромвеля. Не многие, у кого жены ведьмы, остаются на свободе. А самое-то страшное ты слышал?
— Ага, — ответил Крепыш. — Между нами, как шотландец, я с теплом вспоминаю старину Оливера. Но убийство короля — это совсем другое дело.
Поменявший Ботинки шикнул на него и опасливо проговорил:
— Наверняка не знает никто, но слух о том, что он порешил топором первого короля Карла, прилип к нему, как шкура к собаке. Да он, должно быть, заговорен, если за столько лет королевское правосудие его не настигло.
Крепыш сплюнул на землю и сказал:
— Заговорен, думаешь? Лицо палача всегда скрыто, поэтому кто может сказать? Кроме того, даже если будет доказано, что он убил короля, кто выдаст ордер на его арест, а? Ты, что ли? Роберт Рассел, который держит ухо востро, распустил слух, будто бы существует тайное общество старых солдат армии Кромвеля. Живут себе у всех на виду, как титьки, торчащие из-под шлюхиной блузки. Прямо здесь, в Андовере. Заботятся друг о друге, дали клятву, что отомстят, если одного из них арестуют или будут с ним дурно обращаться. Рассел говорит, явятся в дом перед рассветом, отрежут голову обидчику, положат в черный мешок и бросят куда-нибудь в болото. Они и с первым Карлом то же самое сделали. А ты говоришь, заговоренный. У кого нож за пазухой, тому колдовство ни к чему.
— Боже милосердный! — воскликнул Поменявший Башмаки. — Мало того что нас ведьмами пугают, так еще придется держать двери на запоре, чтобы уберечься от мести старых вояк.
Крепыш поставил ногу на колесо, стряхнул пыль с ботинок и прищелкнул языком, словно сокрушаясь
