бесконечная, залитая черным светом, с черным непостижимым небом по ту сторону звезд.
Вагалавайя. Безмятежен, говорят, сон праведных. А разве Кетенхейве может спать? Во сне приходят видения, скорее, даже не видения, а страхи и призраки. Он лежал в поезде, головой к востоку, устремив закрытые глаза на запад. Что же он мог видеть? Саарскую область, прекрасную Францию, государства Бенилюкса, всю «малую Европу», Европейское объединение угля и стали. А склады оружия? И склады оружия. Уже кое-кто подкрадывался к границам. Обменивался нотами. Заключал договоры. Игра опять началась. Старая игра? Старая игра. Федеративная республика принимала в ней участие. Ее деятели вели переписку с американцами в Вашингтоне и терлись возле американцев в Маннгейме. Канцлер заседал за тем или иным круглым столом. Как равноправный? Как равноправный. А что у него позади? Оборонительные линии. Реки. Оборона на Рейне. Оборона на Эльбе. Оборона на Одере. Атака на Висле. А что еще? Война, могилы. А что у него впереди? Новая война? Новые могилы? Отступление до Пиренеев? Карты снова перетасованы. Кто назвал министра иностранных дел одной великой державы вылощенным ослом? Старый заяц с Вильгельмштрассе. Он уже снова чувствовал себя на пути к великодержавности и, высунув язык, мчался по старой дистанции, теперь, правда, по Кобленцерштрассе, но в начале и в конце ее уже сидели еж со своей ежихой.
На Рейне устало боролся с течением буксир, тянувший угольные баржи. В тумане они скользили по воде, как мертвые киты.
Здесь лежал некогда клад, сокровище под волнами, золото, спрятанное в гроте. Его грабили, разворовывали, растрачивали, проклинали. Хитрость, коварство, ложь, обман, убийство, смелость, верность, предательство и туман во веки веков, аминь. Вагалавайя, пели дочери Рейна. Пищеварение, разложение, обмен веществ и обновление клеток — и через семь лет ты становиться другим; но на полях воспоминаний громоздятся окаменелости — им хранят верность.
Вагалавайя… В театре Байрейта на сцене высоко взлетали на качелях девушки, сверкающие грации. Зрелище растрогало диктатора, тепло разлилось по его жилам; рука на портупее, спущенная на лоб прядь, безупречно сидящая фуражка, в мрачных замыслах зарождается катастрофа. И вот уже встречают верховных комиссаров, раскрывают им объятия и прижимают к груди! Прижимают к груди! Льются слезы, слезы умиления, текут соленые ручейки, встречи, всепрощение, а кожа-то сразу поблекла, слезы смыли со щек немного румян, но наследие Вотана вновь спасено.
Флаги всегда выставляют себя напоказ, как дешевые проститутки. Вывешивать флаги считается при некоторых обстоятельствах долгом.
Кетенхейве погрузился в беспокойный сон. Ему снилось, что он едет на предвыборное собрание. Маленькая станция, расположенная в долине. Никто не вышел встречать депутата. Пустынные рельсы убегали в бесконечность. Меж шпал увядала трава. Среди камней пышно разросся чертополох. Четыре холма — вот и весь городок. На холмах католический собор, протестантская церковь, памятник воину из бесплодного гранита и Дом профсоюзов, построенный без души, на скорую руку, из неотесанных бревен. Все четыре сооружения стоят особняком. Они стоят особняком, как греческие храмы среди печальных руин Селинунта. Они давно уже прошлое, пыль истории, окаменевшие экскременты Клио, ни один человек не интересуется ими, но Кетенхейве ведено взбежать на один из этих холмов, приблизиться к одному из этих сооружений, постучаться и воскликнуть: «Верую! Верую!»
Ему стало жарко. Видимо, кто-то включил в вагоне отопление, хотя ночь была теплой. Кетенхейве зажег свет. Поглядел на часы. Пять утра. Красная секундная стрелка вращалась по циферблату со светящимися цифрами, словно предупреждая об избыточном давлении и опасности взрыва. Время Кетенхейве истекало. Оно текло с фосфорическим блеском, что можно было видеть, и бессмысленно, что было менее заметно. Колеса поезда бессмысленно везли его к лишенной ореола цели. Использовал ли он свое время? Свой день? А стоило ли? И не был ли вопрос о стоимости времени тоже выражением человеческой извращенности? «Цель существует лишь для безнравственных», — как изрек Ратенау, и потому Кетенхейве считал себя безнравственным. С возрастом он стал понимать, что, не успев еще сесть на поезд времени, он уже очутился в конце своего жизненного пути. Произошло столько событий, что ему казалось, будто он так и стоит на месте, не сделав ни шагу вперед; пережитые им катастрофы, бурные перемены в мире, исторические крушения, начала новых эпох, под ветром которых на закате или на утренней заре (кто знает?) лицо его покрылось загаром и огрубело. Все это уподобляло его, сорокапятилетнего мужчину, мальчишке, который, посмотрев фильм про разбойников, трет глаза, полный глупых надежд, глупых разочарований и глупых пороков. Кетенхейве протянул руку, чтобы выключить отопление, но рычажок стоял на метке «холодно». Быть может, надо выключать отопление другим рычажком, не в купе; быть может, сам машинист регулирует температуру в вагонах; быть может, отопление вообще не включено и виною всему эта тягостная душная ночь. Кетенхейве снова улегся и закрыл глаза. Из коридора не доносилось ни звука. Пассажиры лежали в своих загончиках, погрузившись в забытье.
А если на этот раз его не изберут? Кетенхейве страшило участие в предвыборных битвах — роль быка, идущего на заклание. Он все больше пугался собраний, ненавистной ширины залов, необходимости говорить перед микрофоном, боялся услышать из репродукторов, установленных во всех уголках, раскаты своего искаженного до неузнаваемости голоса, боялся глухого, издевательски насмешливого эха, доносившегося до него из чадного месива табачного дыма, пивного перегара и острого запаха пота. Как оратор он не умел убеждать. Толпа чувствовала, что он сомневается, и не прощала ему этого. В выступлениях Кетенхейве им не хватало фанатизма, искреннего или разыгранного гнева, рассчитанного неистовства, пены у рта — привычного патриотического балагана, который был им знаком и который им хотелось видеть всегда. Способен ли Кетенхейве быть глашатаем партийного оптимизма, способен ли выравнивать капустные кочаны в намеченных партийной линией грядках по солнцу программы? У многих ораторов фразы прыгали с губ, словно квакающие лягушки, но Кетенхейве очень боялся лягушек.
Ему хотелось, чтобы его снова избрали. Конечно, этого хочется каждому. Но Кетенхейве хотел снова стать депутатом, потому что считал себя одним из немногих, кто еще рассматривает свой мандат как полномочие адвоката, выступающего против властей. Что можно к этому добавить? Надо ли ему рисовать радужные картины, использовать старые «серебряные лучи», которые вытаскивают из сундука перед каждыми выборами, как елочные украшения к рождеству (этого требовала его партия), вселять надежду на то, что дела пойдут лучше, эту фата-моргану простаков, которая после каждого плебисцита рассеивается как дым, словно избирательные бюллетени бросают в горнило Гефеста? Но разве мог он себе позволить отказаться от саморекламы? Разве он такой уж дефицитный товар, звезда политической эстрады? Избиратели его не знали. Он делал все, что мог, но в основном в комитетах, а не на пленумах, работа же комитетов проходила не публично, не на глазах у нации. Кородин, представитель другой партии, его противник в комитете по петициями, называл Кетенхейве романтиком прав человека, который ищет повсюду преследуемых и угнетенных, чтобы снять с них цепи, ищет жертв несправедливости; Кетенхейве всегда стоял на стороне бедняков и чудаков, он приходил на помощь «неорганизованным» одиночкам, но никогда не вступался за церковь, за картели и партии; он не всегда поддерживал даже свою партию, что вызывало недовольство его партийных друзей, и иногда Кетенхейве казалось, что Кородин, его противник, в конечном счете лучше понимает его, чем фракция, с которой Кетенхейве был связан.
