телеграмму, а я ее все-таки получил. Любовь не знает расстояний, Аджап.
— Не сглазить бы, не сглазить бы, Бабалы!
— И не боится сглаза! Как говорил Махтумкули, «и светильнику не загореться, если не зажжет его любовь».
Аджап рассмеялась:
— Что-то ты сегодня разливаешься, как соловей. Смотри — не угоди в силок.
— В силки попадают только воробьи. Соловей стремится к розе?
— Ты и впрямь в лирическом ударе. Но довольно шептаться, пошли к нашим. У нас, кстати, твой отец…
— Он говорил мне, что хочет проведать Моммы-ага. Скор же старик на подъем! Меня опередил!
— Ну, что стоишь как вкопанный! Артыка-ага боишься?
— Я всех боюсь: и отца, и твоих родителей. А тут еще такая каша заварилась… Если отец уже в курсе — не миновать мне беды.
— Мы все в курсе. И у всех душа за тебя изболелась. Потому мне так и хотелось тебя увидеть… Пошли, пошли, Бабалы.
Аджап взяла его за руку и потянула в дом.
Увидев в передней Айджемал, она торопливо проговорила:
— Мама, это Бабалы. Он приехал отца навестить и познакомиться с вами.
Прижав ладонь к сердцу, Бабалы поклонился будущей теще. Та по-городскому пожала ему руку:
— Рада видеть тебя, сынок; молодец, что пожаловал. Наконец-то мы на тебя наглядимся. Аджап, проводи дорогого гостя к отцу…
Приветливый, ласковый тон Айджемал рассеял у Бабалы все опасения, и он без колебаний проследовал за Аджап в комнату, где находились Моммы и Артык,
Больной, полулежал, опираясь локтем о подушку, в постели, у стены. Поблизости от него сидел на ковре Артык, прихлебывая чай, беседовал со старым товарищем.
Вот для них появление Бабалы оказалось неожиданностью, они, замолчав, уставились на него удивленно. Артык не понимал, как и почему он здесь очутился, Моммы вообще сперва не догадался, кто это такой. В общем, пришлось Бабалы смущенно мяться посреди комнаты, выдавливая из себя традиционные приветствия и вопросы, пока Артык, не желавший проявлять излишних чувств, не поманил его жестом:
— Иди-ка к нам, сынок, познакомься с моим другом Моммы Мергеном. Он подкачал малость, заставил всех нас поволноваться за него, но все, слава аллаху, обошлось благополучно, и скоро он сможет петь и плясать на свадьбе своей дочери.
Моммы, чуть бледный, осунувшийся, пока Артык разглагольствовал, с доброжелательным любопытством приглядывался к Бабалы. Приподнявшись в постели, он удовлетворенно и тепло сказал:
— Вот ты какой, Бабалы Артык… — И протянул ему исхудалую руку: — Здравствуй, сынок. Давно мечтал с тобой повидаться. Садись, садись, чувствуй себя, как дома. Аджап! Принеси чай гостю.
Когда Бабалы пристроился напротив Моммы, тот еще раз окинул его изучающим- взглядом:
— Не пойму никак — вроде и похож на отца, и не похож.
— Куда ему до меня! — засмеялся Артык. — Я ведь был лихой вояка. А он вон конфузится, как красная девица.
Бабалы и правда все никак не мог избавиться от чувства неловкости. Но постепенно он все-таки осваивался с обстановкой, а когда Аджап принесла и налила ему чай и он занялся привычным, отвлекающим от всех забот делом — чаепитием, то язык у него развязался, он начал расспрашивать Моммы о его самочувствии, Моммы, отвечая, проявил удивительную словоохотливость. И все время опасливо косился на Артыка, Он знал, что Артык возмущен статьей о «самодурстве» Бабалы, и боялся, как бы тот в сердцах не накинулся на сына. Потому он и старался оттянуть время.
Но и Артык не спешил завязывать разговор о статье. Терпеливо дождавшись паузы в беседе Бабалы и Моммы, он сказал:
— Ты хорошо сделал, сынок, что приехал. С родителями Аджап тебе давно следовало познакомиться. Тем более что это мои друзья. Я думаю, и Моммы доволен — как, Моммы?
— Бабалы для нас дорогой гость.
— А я ждал, ждал весточки от Аджап, — принялся объяснять Бабалы, — и не выдержал, решил проведать Моммы-ага. А заодно провернуть кое-какие дела в министерстве.
У Моммы от возбуждения проступил на щеках слабый румянец, он сел в постели:
— Спасибо, сынок. Я-то приготовился хворать в одиночестве — глядь, дочка приехала, потом Артык, теперь вот ты… От такого наплыва родни болезнь-то и отступила. Честное слово, я отлично себя чувствую. Думаю, хватит мне лежать, подобно вьюку, сваленному с ишака. Пора уже и подниматься.
Артык погрозил ему пальцем:
— Расхорохорился!.. Аджап сама тебе скажет, когда можно встать.
Он перевел вопросительный взгляд на сына:
— А чего тебе в министерстве понадобилось?
— Надо было решить один важный вопрос.
— Кажется, я догадываюсь, что это за вопрос. — Артык потемнел лицом, сжал кулаки: — Ух, жаль, не удалось мне тогда с ним посчитаться как следует!
— С кем, отец?
— С одной важной птицей… Я бы его придушил, как курицу, если бы Моммы не помешал.
— Отец, отец! Сейчас не гражданская война.
— Война не война, а жаль, что я его упустил. Надо было вогнать ему в глотку собственные его зубы.
— И тебя не удержал бы партбилет, лежащий в кармане?
— Партбилет — это моя совесть, А совесть велит мне не церемониться с негодяями.
— Ты ставишь совесть над порядком, законом, принятыми нормами поведения? Ай, отец, отец. Ты, гляжу, и сейчас все тот же лихой вояка.
Видя, что сын осуждающе качает головой, Артык взорвался;
— Что же, совести моей — тащиться в хвосте у ваших норм? Смотри, Моммы, этот щенок учить меня вздумал! Возомнил, что раз школу окончил, перевернул больше книжных страниц, чем я, так может читать мне нотации! А я выучил наизусть книгу жизни. Она потолще всех твоих книг, Бабалы. Твои знания против моих — это муравей в сравнении со слоном! Если бы я воздал должное этому проходимцу, Меллеку Веллеку, так разве посмел бы он нынче поднять на тебя руку, обесчестить и твое, и мое имя?
Глаза Артыка горели — Аджап казалось, что они вот-вот начнут метать молнии. Бабалы попытался было вставить слово — отец стукнул кулаком по ковру:
— Ты молчи! Ай, какой храбрец выискался — побежал в свое министерство, вместо того чтобы разыскать мерзавца и свернуть ему шею! — Неожиданно взгляд его потеплел: — Эх, сынок, сынок, я ведь все вижу, все понимаю. Когда Меллек Веллек вывернул перед нами свое гнилое нутро, я мог бы предсказать, что он сотворит какую-нибудь подлость. Не так уж их много, этих меллеков, чтобы еще гадать — чьих рук то или иное черное дело. Плохо, что мы не всегда вовремя даем по этим рукам. Ты и Моммы, к примеру, слишком уж добренькие. Моммы, Моммы, почему ты меня тогда остановил?
Артык уронил голову на грудь. Все молчали. А Бабалы в душе радовался, что встретил понимание, поддержку и у отца. Похоже, что Алексей Геннадиевич прав, и Меллек Веллек уже вырыл себе яму, восстановив против себя всех честных людей.
Бабалы, правда, еще не знал — насколько глубока эта яма…
Глава сорок четвертая
СВИДЕТЕЛЬ ИЗВОРАЧИВАЕТСЯ
зале суда стояла такая напряженная тишина, что пролети муха — все бы услышали. Все взгляды были устремлены на поднявшегося с места грузного, солидного мужчину. Суд
