насмехались:
— Артык, да убери ты свою кобылу, что ты беспокоишь коней!
— Артык, пришей хвост своей поганой кобыле!
Эти злые шутки больно задевали Артыка, и он решил во что бы то ни стало избавиться от кобылы и обзавестись настоящим конем. Он отдал кобылу и в придачу к ней последний материнский ковер, бычка, старинное дедовское ружье, свой шелковый красный халат, на который когда-то с трудом скопил деньги, и, пообещав еще шестьдесят батманов пшеницы после молотьбы, приобрел великолепного гнедого жеребца.
Теперь уже никто не смеялся над Артыком и при встрече ему уступали дорогу. Конь стал в жизни Артыка самым большим событием, его радостью, утешением, и Артык любил своего гнедого: сам не ел, а его кормил, в корм подмешивал яйца. Оттого и лоснилась золотистая шерсть на коне, оттого он и был так резв и игрив.
Одна мечта Артыка сбылась, но появилась другая: Айна... Мысли о ней не покидали его. Она являлась ему во сне. И в те дни, когда ему не удавалось ее увидеть, он не находил себе места. Но и когда встречал ее и перебрасывался двумя-тремя словами, сердце билось еще тревожнее. Вот и сейчас, думая об Айне, о своей встрече с ней, он не чувствовал вкуса пищи и часто совсем невпопад отвечал матери.
Нурджахан, видя задумчивость сына, не тревожилась. Она понимала, что Артык созрел для переживаний мужчины, и угадывала его мысли, однако не решалась давать ему советы. Из года в год она ждала хорошего урожая, ждала облегчения, но жить становилось все труднее. Сердцем матери она чувствовала, что Артык любит дочь Мереда и что та расположена к нему. Ей и самой хотелось бы назвать Айну своей невесткой. Однако она не верила, что сможет начать сватовство, даже если будет в силах выплатить калым,— она была беднее Мереда. Единственная надежда была на то, что скоро подрастет Шекер и ее калым позволит справить свадьбу Артыка. А может быть, думала она, лучше и ее отдать в одну семью — за брата девушки, которую Артык возьмет себе в жены.
После вечерней молитвы Нуруджахан легла, но ей не спалось. Облокотившись на подушку, она долго лежала так, думая о своей жизни.
Никогда Нурджахан не знала довольства и счастья. Когда ей было двенадцать лет, ослепла мать, и все домашние работы легли на ее плечи. От тяжелой тыквы, в которой она носила воду, болели ее неокрепшие плечи. Ей нелегко было в холод и в зной печь чуреки, нагнувшись над раскаленным тамдыром, еще труднее было стирать заношенную одежду. На шестнадцатом году ее выдали замуж за чабана.
Со временем Нурджахан полюбила Бабалы, отца Артыка, и тот привязался к ней. После женитьбы Бабалы еще в течение многих лет пас отары байских овец. Однажды, в дни новруза, с запада надвинулись черные тучи и заволокли все небо. К вечеру разразился ливень, а ночью подул леденящий северный ветер. Дождь лил трое суток. Даже войлочная крыша и стены кибитки насквозь промокли. Тревожась за Бабалы, Нурджахан потеряла покой. «Во всем мире, — подумала она,—не осталось сухой былинки. Он не сможет разжечь огонь, не сможет согреться и высушить одежду. Может быть, он погиб?..»
Как только погода улучшилась, баи поехали в степь. Их беспокоила судьба отар. На третий день чужой всадник привез и сбросил у порога кибитки бездыханное тело Бабалы. Он нашел пастуха в солончаках, на краю песков.
Вспомнив прошлое и пережитое, Нурджахан вдруг почувствовала тревогу за будущее. «О боже, — взмолилась она, — все в твоей воле! Помоги мне и детям моим! Пусть они не знают того, что выпало мне на долю...»
Из-за кибитки показался человек в одной рубахе и тюбетейке.
— Час вечерний хорош! — сказал он останавливаясь.
— Хорош тот, кто пришел! — ответил Артык, приподнявшись на локте. — Ашир, проходи садись.
Ашир растянулся на кошме возле Артыка. Друзья заговорили о посевах, потом о податях, о сборе папах. На звук голосов вышел из своего шалаша Гандым, сосед Артыка.
Ашир расковырял пальцами землю, выплюнул в ямку изжеванный табак и недовольно проговорил:
— Так затянулась эта война, и чем она кончится? К Молла Дурды пришла газета. Там написано, что гер-маны напали на Варшов — город белого царя...
— Курбан ездил в город, — сказал Гандым. — Говорят, русские взяли Арзрум, город турецкого султана.
Ашир махнул рукой:
— Э, мало ли что говорят!
— Погоди, Ашир, — вмешался Артык. — Ты Ивана знаешь?
— Какого Ивана?
— Ивана Чернышова.
— А-а, твоего друга? Знаю.
— Так вот, бывая в городе, я захожу к нему.
— Ну, и что?
— Он тоже говорил, что германам, австриякам и туркам русских не победить.
— А ты верь ему!
— Почему же не верить?
— Овца овце хвост не откусит. Если даже белый царь терпит на войне неудачу, Иван тебе про это не скажет.
— Верно, — поддержал Ашира Гандым.
— Ашир, ты болтаешь что нужно и что не нужно, — хмуро проговорил Артык. —Кто такой Иван — знаешь?
— Он русский.
Артык рассердился:
— Он рабочий, у него ничего своего нет, даже коня! По-моему, лучше русский вроде Ивана, чем туркмен вроде нашего Халназара. В десять раз!..
Гандыму не понравились слова Артыка.
— Кхы! — откашлялся он и заговорил простуженным сиплым голосом: — Артык, ты хватил через край. Халназар — он как-никак свой, мусульманин, да и одного с тобой рода. В трудное время как-никак подсобит, не даст умереть...
— Гандым, что ты мелешь! — вдруг перебил Ашир.
— Облака и те ближе нам, чем такие люди, как Халназар-бай. Подсобит! Он тебя в затылок подтолкнет, если увидит, что зашатался. Помнишь, что он выкинул в позапрошлом году? Содрал за своего дохлого верблюда семьдесят батманов пшеницы, а когда нужда заставила нас продать его, дал только тридцать батманов, да еще с какими назиданиями! А в нынешнем году того же верблюда продал Аманназару за семьдесят пять батманов. Да жадней нашего Халназара нет!
— Вот это правильные слова, — подхватил Артык.
— А знаешь, что говорит Иван? Он говорит: «Что русский дейханин, что дейханин-туркмен — большой разницы нет, они сыновья одной матери, только отцы у них разные. И рабочий им — брат. Всех их до нитки обирают баи, баяры да царская казна. Ты, Артык, думаешь, — говорит он, — что только вашим дейханам тяжело приходится, только вас задавили налогами да поборами? Нет, говорит, русским дейханам еще труднее приходится. У вас, говорит, на войну забирают только коней да налогами, поборами разными разоряют, а русские дей-хане да рабочие и кровь свою проливают, жизни свои отдают». Для всех, видать, война — горе.
— Кому как, — возразил Ашир. — У Халназара добра не убавится, если б даже забрали Мелекуша, — одного отдаст, десять наживет. А дейханину потерять последнего коня — смерть. Гандым который год не может вылезти из своего шалаша, а у него тянут последнюю папаху с головы.
— И об этом я говорил Ивану, — продолжал Артык. — «Почему так?» — спросил я его. «А потому, говорит, что царь и баяры своих и ваших баев поддерживают, а нас с тобой и за людей не считают. Мы для них вроде рабочей скотины, мы трудимся, а они на наш труд живут, вкусно едят и сладко пьют. Захотят — бросят нам какие-нибудь крохи, не захотят, — не бросят... Вот я, говорит, машинист, неплохой джигит на своем железном коне. Днем и ночью, в стужу и в зной вожу поезда, а много у меня остается от
