который опять замаячил где-то поблизости. Однако не обнаружили никаких признаков двух исчезнувших рот. Наконец, когда мы достигли громадного вишневого сада, командир приказал остановиться на ночлег. Батальон немедленно занял круговую оборону, оборудовав наспех временные позиции.
– Послушай, – обратился я к вестовому, передавшему приказ, – но здесь прямо-таки удушливый трупный запах.
– В чем дело? – услышал я неожиданно, к своему удивлению и испугу, резкий голос командира. – Откуда, по-вашему, могли взяться здесь какие-то трупы? Ложитесь-ка лучше спать, это сейчас для вас самое подходящее.
Я завернулся в свою плащ-палатку и погрузился в глубокий сон без сновидений. Проснулся я от грубого толчка в плечо. Рассвет едва наметился.
– Старик требует тебя. Поспеши!
– Вы были, черт побери, правы, – сказал командир батальона, когда я прибежал в штаб, запыхавшись. – Пойдите и полюбуйтесь…
Неподалеку от командного пункта в неглубокой ложбине, усаженной вишневыми деревьями, собралась кучка солдат, взволнованно переговаривавшихся между собой. Я протолкнулся сквозь толпу и отпрянул в ужасе от увиденного. Не вишни висели на деревьях, а немецкие солдаты, босые, со связанными за спиной руками. Все разговоры смолкли.
В центре ближайшего небольшого села несколько захваченных накануне военнопленных рыли общую могилу. Толпа увеличивалась: подходили все новые офицеры и солдаты; когда могила была готова, пленным приказали перенести в нее тела повешенных. В состоянии полной апатии, с безучастным видом они взваливали окоченевшие тела на спину и несли их по узкому коридору выстроившегося почетного караула. Тем временем к толпе присоединились также офицеры и рядовые того батальона, в который входили две несчастные роты.
– Боже мой! – воскликнул стоявший рядом со мной унтер-офицер. – Да ведь это мой родной брат Карл!
Весь побелев, он вытащил пистолет, гулко разнеслось эхо выстрела, и пленный, несший его брата, повалился на землю мертвым. Другой военнопленный молча и так же безучастно поднял Карла, и процессия возобновила движение. Какой-то капитан заслонил собой унтер-офицера.
– Легче, парень, – сказал он. – Я понимаю твои чувства, но дело касается не только тебя.
Медленным движением, словно во сне, унтер-офицер вложил пистолет в кобуру.
– А что я напишу матери? – пробормотал он, будто разговаривая с самим собой. – Я должен был присматривать за ним, самым младшим…
Историю произошедшего мы услышали от местных жителей, очевидцев событий. Когда оба командира рот убедились, что солдаты израсходовали все боеприпасы и что ожидать помощи неоткуда, они решили сдаться – всего около ста человек, – рассчитывая на гуманное обращение. Что за этим последовало – уже известно. (К этому времени советские солдаты уже избавились от иллюзий о «пролетарском братстве» и мстили за зверства, совершенные немцами и их союзниками на нашей земле. –
Мы начали преследовать неприятеля в полдень. Он принял бой, который был на редкость ожесточенным, но в конце концов вражеские части были рассеяны, не выдержав удара наших доблестных войск. Еще раздавались редкие выстрелы и рвались одиночные снаряды на широком поле спелых золотистых подсолнухов, освещенных лучами заходящего солнца, однако битва закончилась.
И снова превосходящие силы противника отступили, не устояв перед беззаветным мужеством немецких солдат (у немцев было значительное преимущество в живой силе и технике. –
– Мой муж? – с удивлением переспросила она. – Его забрали красные однажды ночью четыре года тому назад. С тех пор мне ничего о нем не известно… Моего брата арестовали, как шпиона. На кого шпионил – никому не ведомо. Его забрали вместе с моим мужем и осудили на десять лет исправительно-трудовых работ. С тех пор от них ни строчки, а я осталась с шестью ребятишками на руках. Живы ли они, не знаю… Я вообще ничего о них не знаю… О господи! Что за жизнь… – Женщина зарыдала.
– А мой сын в исправительно-трудовом лагере в Сибири, – добавила соседка моей хозяйки.
Порой казалось, что подобные события и переживания невозможно выдержать, что они выше человеческих сил. И тем не менее ужасы Восточной кампании порядком встряхнули нас, вывели нас из состояния благодушия и самоуспокоенности, вновь напомнили нам о тех идеалах, ради которых мы выступили; они вновь обрели былое величие, и любая мелочь только подтверждала правоту наших национал-социалистических идей.
– Добрый вечер, – прервал мои мысли тонкий детский голосок. – Сколько сейчас времени?
Автоматически я ответил, но потом замер на месте. Сколько же тысяч немецких поселенцев было уничтожено в тюрьмах и лагерях этого «рая» трудящихся? Сколько сел и деревень на Украине и на Волге остались без мужского населения? И вот после двадцати лет притеснений меня останавливает на деревенской дорожке маленькая девочка вопросом: «Сколько сейчас времени?» Только сегодня утром меня распирало от гордости за нашу быструю победу. Но теперь я внезапно понял: наша победа – всего лишь очередной верстовой столб на пути прогресса всего человечества, на пути, у которого нет конца и который будет продолжаться вечно.
Я продолжал прогулку по сельской улице, окутанной вечерними сумерками. У полуразвалившейся школы группка пленных советских солдат из среднеазиатов пела что-то заунывное на родном языке. В песне слышалась тоска по далеким горам и долинам. Чей-то тонкий смех донесся из темноты со стороны колхозных сараев, ночной покой нарушила мерная поступь патруля. В моем кармане я нащупал фотографию незнакомой женщины; завтра я передам снимок в канцелярию для пересылки в воинскую часть, в которой служили убитые солдаты.
Когда мы только заняли это немецкое селение и еще продолжали прочесывать строения, ко мне подошел старик и потянул меня за рукав.
– Вот там, – прошептал он. – Там они лежат.
Не успел я поинтересоваться, в чем дело, а он уже провел меня через небольшой огород к заброшенным меловым карьерам, расположенным на границе земель колхоза имени Ленина.
– Здесь, – проговорил он глухо; слезы струились по его морщинистым щекам.
Мы подогнали пленных с лопатами. Они убрали крупные обломки породы и начали рыть. Вскоре обнажился немецкий армейский сапог, а затем и мертвый немецкий солдат. Всего их было шестеро, отрезанных от своей части и сражавшихся до конца, прежде чем попасть в плен.
Их допрашивали в штабе красных, но они молчали, их допрашивали снова, но они не произнесли ни слова. Их поставили на краю мелового карьера. Здесь же присутствовал русский генерал. Шестеро знали, что их ожидает, и смотрели генералу прямо в лицо. Один из них достал фотографию из кармана, фотографию своей жены; с нею в руке он и умер. А женщины этого немецкого поселения стояли поодаль и плакали. Тела расстрелянных торопливо забросали камнями: на опушке ближайшего леса уже появились первые штурмовые отряды ваффен СС.
Долго стояли мы молча над телами наших погибших товарищей, рядом лежала армейская фляга, несколько солдатских опознавательных жетонов и фотографическая карточка. Я подобрал ее и пошел быстрым шагом вдоль по улице. Удаляясь, я слышал позади лязг лопат о камень: на этот раз пленные готовили убитым достойное захоронение. Было уже довольно поздно, когда я вернулся к себе на квартиру, но никто еще из моих коллег не ложился спать.
– Фотография еще у тебя? – спросил один из них, слегка смущенный.
Я кивнул, и они долго рассматривали снимок, передавая из рук в руки. Не в характере солдат открыто демонстрировать свои эмоции. Мы слишком часто смотрели в глаза смерти, чтобы вслух рассуждать о героизме и жестокостях войны. Но в этот вечер мы особенно тщательно чистили свое оружие.
На рассвете мы вновь атаковали превосходящие (см. примечание выше. –
