начал говорить о содержавшихся в документе идеях, но он перебил меня словами:
– У вас, вероятно, было достаточно времени еще раз все хорошенько обдумать?
– Еще раз обдумать? Зачем?
– Вы должны, я надеюсь, понимать все значение своих, между прочим, бездоказательных утверждений.
– По каждому случаю я могу представить неопровержимые доказательства, – заверил я горячо. – Но меня интересует в первую очередь судьба вовсе не
– Значит, вы и впредь, – холодно улыбнулся Хадамовски, – намерены докучать министру подобными выдумками?
– Так ставить вопрос не следует. Как немецкий журналист, я просто обязан информировать обо всем, что считаю важным для государства.
– Ну что же, – поднялся Хадамовски. – Полагаю, вы достаточно хорошо сознаете свою ответственность.
– Ответственность меня не страшит.
Через несколько минут меня принял Геббельс. И хотя я прежде никогда с ним не встречался, он всячески старался быть радушным и обходительным. Я говорил около двадцати минут. Выслушав меня внимательно, он улыбнулся.
– Я рад, что вы поделились со мной откровенно своими сомнениями, – сказал он чрезвычайно любезным тоном. – Но позвольте мне напомнить вам, что в период величайших исторических свершений мирового масштаба, свидетелями и участниками которых мы все являемся сегодня, нас не должны пугать отдельные незначительные сбои в действующем механизме. Если даже предположить, что ваши наблюдения верны и не являются односторонними, субъективными впечатлениями, сформировавшимися под влиянием вашего личного опыта, то и тогда нет никаких причин для беспокойства. Они, безусловно, свидетельствуют о вашем мужестве отстаивать свои мнения и взгляды, но, когда речь идет об общих, воистину грандиозных замыслах, вы должны полностью доверять своему фюреру, который получает всю необходимую информацию с мельчайшими подробностями и без колебаний и сомнений твердо следует предначертанным курсом.
С этими словами Геббельс поднялся, сердечно поблагодарил за информацию и, пожав мне руку, отпустил.
Выходя, я понял: сообщения, подобные моим, здесь не приветствуются. Более того, судя по спокойной и невозмутимой манере поведения Геббельса, они вовсе не являлись новостью.
Усталый и разочарованный, я вернулся в Вестмарк. По-прежнему не было никакой реакции ни от рейхсфюpepa CC, ни из министерства по делам восточных территорий.
Вскоре я женился, а через несколько недель закончился мой «трудовой отпуск», и я послал телеграмму Бюркелю с просьбой воздержаться от попыток добиться его продления. Когда я явился к нему с прощальным визитом, он был по-настоящему растроган.
– Перестаньте терзаться сомнениями, – сказал он с доброй улыбкой. – В отличие от большинства австрийцев вы слишком много думаете. Но все рано или поздно образуется, уж поверьте мне. Между прочим, я внимательно прочел ваш меморандум и долго размышлял над ним. Теперь я уже тоже не верю, что Эрих Кох подходит для этого рода деятельности. Он занимает ключевую, руководящую позицию, когда человек на его месте может все плохое еще больше ухудшить, а хорошее – улучшить. Что же касается генеральной политической линии, то здесь он ничего не может поделать… В любом случае берегите себя и возвращайтесь поскорее домой. Я не очень охотно расстаюсь с вами, ведь остается все меньше и меньше людей, готовых бескорыстно работать ради правого дела.
Мы выгрузились в Сталино (ныне Донецк. –
В первую очередь я отправился к дому, где мы проживали, когда стояли в Таганроге. Но уже во дворе дома меня поразила какая-то странная общая атмосфера. Выйдя из автомашины, я поднялся по лестнице в свою бывшую квартиру. Старая бабушка в страхе отпрянула, когда я внезапно появился перед ней в комнате.
– Бабушка, – сказал я, разочарованный приемом, – разве вы меня не узнали?
Старуха подошла поближе, пристально разглядывая меня, а потом бросилась мне на шею:
– Пан Эрих, пан Эрих!.. О, Эрих! И зачем вы только покинули Таганрог?
– А где Надя? – спросил я, стараясь ее успокоить.
– В публичном доме, – помрачнела старуха.
Я буквально вытаращил глаза. Не может быть! Изящная, красивая Надя – и в публичном доме.
– Как… как это случилось? – едва выговорил я.
– Не спрашивайте…
– А что с Марушкой?
– Она где-то в Германии. Они пришли ночью и забрали ее. Работает на лесопилке. До сих пор я получила от нее два письма. Ей очень достается: много работы и мало еды.
Мы сидели и беседовали около часа. Я спрашивал, она отвечала, но ничего приятного я не услышал.
– Не все немцы хорошие, – заключила она устало. – Знаю, что вы скажете. О боже, знаю. – Она быстро перекрестилась. – Русские тоже не очень хорошие… Но мы ведь так надеялись на вас, и вы так много обещали…
Я встал, с трудом передвигая ноги, будто налитые свинцом, и принес из машины хлеб и консервы.
– Храни вас Господь! – проговорила старуха, целуя мне руку и заливаясь слезами, и шепотом добавила: – Возвращайтесь, пожалуйста, с вашими друзьями и прогоните полицаев и злобных комендантов.
Как во сне, я брел по улицам к большому многоквартирному дому, в котором жила Инесса. Мои ноги подгибались, когда я вошел в подъезд, но я заставил себя подняться по лестнице. Инесса оказалась дома и сразу меня узнала.
– Итак, вы снова здесь. Ну и как обстоят ваши дела? – идя мне навстречу, спросила она по-немецки, который звучал уже значительно лучше.
– Об этом я хотел спросить вас, – ответил я более серьезным тоном, чем следовало.
Крупные слезы заструились по ее нарумяненным щекам.
– О Эрих! Жизнь такая трудная. Вы знаете: на моих руках моя мать и маленькая дочка… И я постоянно в страхе, что донесут в гестапо. Ведь мой муж – еврей. Как все это не похоже на наши былые мечты, как не похоже на то, что вы и ваши друзья говорили нам. А знаете ли вы, что жители дома до сих пор вспоминают всех вас? Первые, говорят они, были освободители, вторые – поработители, а третьи – палачи.
– Вы слишком сгущаете краски… – пробормотал я. – Война пока еще не закончилась…
– Она никогда не закончится, – тихо заметила Инесса. – Ваши городские коменданты, гестапо и службы, обеспечивающие трудовую повинность, просто вынуждают все больше и больше людей уходить в партизаны, даже тех, кто, рискуя жизнью, приветствовал вас, когда вы впервые пришли. Но теперь они же говорят: «Если нам суждено быть отправленными на принудительные работы, то пусть уж лучше это делают соотечественники, по крайней мере мы сможем с ними разговаривать на своем языке. И, кроме того, Сталин заверил, что после войны все будет по-другому».
– И вы в это верите?
– Нет, я лично не верю, – улыбнулась Инесса. – Но многие верят. Ведь русские готовы поверить в любую сказку… Они очень восприимчивы к пропаганде и забывчивы, как дети… Вы, немцы, могли бы все сделать по-своему. А если повернется иначе, то мне крышка. Ведь я танцую и пою в солдатском кабаре. Меня расстреляют, если те, другие, вернутся, а они непременно вернутся, – закончила она уныло.
– Не говорите глупостей, – перебил я Инессу. – Кавказ вот-вот падет.
– Очень может быть… а может, и нет… Но что это мы все время говорим о политике. Вы, наверное, голодны…
– Нет, постойте. Расскажите мне еще что-нибудь.
– Ах, оставьте, ради бога. Мне все это порядком надоело… Иди ко мне…
