Хозяйка испуганно запричитала:
— Упаси бог! Упаси бог! Их сын был другого мнения.
— Правильно, скоро грянет гром, — поддержал он меня. — Хотя пока об этом молчат.
— А к чему это приведет? — осторожно спросил я молодого человека.
— Наши сердца угодят под молот, — браво ответил он. — Выкуется величие Германии. Даже если какой-то десяток слюнтяев трусливо подожмет хвост. Для таких голубчиков у нас имеются концертно- музыкальные объединения! — добавил он угрожающе, подразумевая концлагеря.
Ясно, что за тип. И тут лучше молчать.
В городе полно военных. Здесь расположились штабы всех родов войск. Только и видишь куда-то шагающих резервистов. Тишина на улицах не наступает ни на минуту: марши, песни, команды.
Сердце тоска сжимает. Я понимаю — готовится преступление. Но никто не смеет сказать об этом ни слова.
Пришла первая секретная почта. «Вскрыть только по сигналу иск». «Вскрыть только по сигналу моб». «Вскрыть по особому приказу». «Секретный приказ № 600. Вручить через спецнарочного. Лично адресату».
И вот выдали новую печать, резиновую, с номером полевой почты 01621.
Остряки ухмыляются, подмигивают и многозначительно уверяют:
— Все идет, как и положено во время настоящих учений.
Днем ни минуты передышки: прививки, определение группы крови, строевая подготовка, разучивание походных песен. С огромного спортивного плаца с утра до ночи доносится:
Взвод перебрасывают к Бернштадту. А ведь он расположен всего в 30 километрах от польской границы!
Седовласые рекруты гитлеровского войска устроили привал перед зданием школы под раскидистым дубом.
— Зачем нас призвали? — зло спросил Росетти.
Обер-фельдфебель Гросхейде, помощник лекаря, седой человек, получивший много ранений еще в первую мировую войну, ответил с усмешкой:
— Чтобы мы вспомнили песню про Эрику![4] У него всегда в запасе язвительные шуточки в адрес любителей войны.
Доктор Айкхоф тоже не фашист. Так что взводом командуют люди, с которыми можно будет ладить.
На исходе август. Наш взвод занял помещение начальной школы возле старинной церкви и приступил к занятиям. Отрабатываем задачи: «Развертывание эвакопункта», «Организация временного лазарета». Обстановка тревожная. Вдоль границы сосредоточена уйма военных. Появились первые пациенты. С каждым днем их становится все больше.
Неподалеку от нас завязалась перестрелка — это пьяные молодчики из «Штудентенхильфе»[5] нарушили границу.
Срок сборов истекает, а поток секретных приказов не прекращается. Я наполняю ими свой железный ящик. Языком войны говорят теперь и несекретные распоряжения. Поступило предписание, какие следует принять меры в случае вспышки холеры. Затем пришел приказ: командировать парикмахера за машинкой для стрижки личного состава на случай появления вшей. Потом — инструкция, в каких выражениях извещать родных о погибших.
О погибших! А наши «толстолобые» все еще не верят в войну. Унтер-офицер Бауманн уверяет, будто его отпустят домой до конца сборов, поскольку всем известно, что он не выносит вида крови. И действительно, Бауманн падает в обморок даже когда кровь берут у кого-нибудь другого.
Утром привезли молоденького солдата. Его голова наглухо забинтована. Он разбил себе лицо во время аварии на мотоцикле. В коляске этого же мотоцикла его доставили к нам.
Вечером, когда я заступал на дежурство по лазарету, к нам из города пожаловала шумная делегация женщин всех возрастов. В руках они держали сумки и корзины с фруктами, пирожными, папиросами. Со слезами на глазах, возбужденные до истерики, женщины требовали свидания с каким-то слепым мучеником.
— У нас нет никакого слепого, — уверял я их.
Но женщины сердито настаивали на своем. Они пожелали переговорить с начальством.
Пока я размышлял, стоит ли из-за каких-то ненормальных беспокоить врачей, на горизонте появилось подкрепление — толпа девиц в одинаковых жакетах, юбках и беретах, при галстуках, с косичками на старогерманский образец и со значками «Гитлерюгенда». Это были члены «Союза немецких девушек». В руках у каждой цветы. Девицы требовали допустить их к слепому воину, которого они будут развлекать песнями. Пришлось вызвать начальство.
Врачи выслушали этот странный хор, снисходительно улыбаясь.
— У нас нет никаких слепых, — отрезал доктор Айкхоф.
В ответ ему протянули десятки экземпляров местной газеты. Черным по белому в ней было написано, будто к нам, в здание школы, доставлен слепой солдат — жертва зверств поляков.
Было от чего помрачнеть нашим врачам. Газета утверждала, будто в районе Грос-Вартемберга поляки, нарушив границу, напали на немецкого солдата, выкололи ему глаза, и вот теперь бедный солдат якобы находится в бернштадтской школе. Газета призывала к возмездию.
Тщетно пытались мы объяснить женщинам, что произошло нелепое недоразумение. Мы показали им всех больных, объяснили, что есть только один солдат с пораненным лицом, но он просто разбился на мотоцикле. Ничего не помогало. Женщины кричали, что мы их обманули. Они жаждали мести.
Началось самое большое преступление в мировой истории. Всю ночь что-то грохотало и гремело. Небо от зарниц и пламени стало светлым, как днем. Фюрер произнес речь. «Тысячелетнее царство мира» кончилось.
Многие из запасников рассчитывали сегодня уехать домой, вернуться к месту работы. Теперь об этом нечего и думать. Гитлер затеял кровавую войну.
Доставили первых раненых. Тяжелых мы отправляем в Эльс, самых тяжелых — в Бреслау, а с легкими ранениями оставляем в эвакопункте.
Кровь пропитала одежду раненых, носилки, она капает на ступени, на плитки коридора. У раненных в легкие кровь бурлит по краям раны, каждый вдох гонит на поверхность красную пену. Пальцы у раненых восковые, почти прозрачные.
Прямо на полу лежит окровавленный полковник. Он подорвался на мине вместе с лошадью. «Мы стремимся в поход на Восток!» Ноги и плечи этого рыцаря превратились в месиво, едва он продвинулся вперед на один километр.
— Не хочу ничего ни видеть и ни слышать, — произнес он, придя в сознание.
А ведь это только начало!
