— Разве вам не надо быть к отбою, господин унтер-офицер?
— Нет. Я могу прийти, когда захочу.
— Вы все время дергаетесь. Вам, наверно, крепко досталось?
— С меня хватит.
— Да, да, проклятая война. А конца и не видно.
Жены уводят их.
Остался добродушный дядька с умными глазами, немного медлительный. Он спросил меня:
— Вы начальник вещевого склада, который расположен в нашей скорняжной мастерской?
— Да. Меня зовут Рогге, — представился я.
— Хольфельд, — назвал себя мой собеседник. — Мне хотелось бы вас кое о чем спросить. Я тут часто вижу одного длинного безрукого ефрейтора. Брюки на нем такие короткие, что едва прикрывают икры. А вот старший солдат, который сюда заходит, носит китель такого размера, что в нем могли бы поместиться трое. Неужели вы не можете прилично одевать наших солдат?
— Представьте себе, не можем. Нет ничего подходящего. Война слишком затянулась. Не я ее затеял.
— Ну и не я,— буркнул Хольфельд.— С меня было достаточно и первой.
И он рассказал, что во время первой мировой войны служил в австрийской армии.
Жена его, пообещавшая зайти за ним, задерживалась, и он, подсев ко мне за столик, заказал две двойные порции шнапса. Мы чокнулись и заговорили, как водится, о войне. А потом — о Сталинграде. Настроен Хольфельд был скептически, но держался осторожно.
— Эту войну мы, возможно, выиграем, — медленно произнес он и уточнил: — Как и предыдущую.
— Вот именно, — подхватил я и снова сказал: — Не я ее затеял.
— И не я, — повторил Хольфельд. — С чехами я хорошо ладил. У меня была небольшая лавочка, я торговал часами и недорогими украшениями. Часов теперь нет. Да разве до часов сейчас, когда даже портков не хватает…
За ним зашли две женщины. Прощаясь, он пригласил меня заглядывать в трактир. По пятницам они собираются здесь, чтобы поиграть в карты.
Сталинград кончился для нас полным крахом. На рыночной площади созван митинг. Всех раненых, способных передвигаться, заставили выйти на площадь.
Приминая снег костылями, раненые курили и поглядывали на девушек и женщин.
Оркестр исполнил марш.
Первым выступал на митинге офицер пропаганды — «шприц». Он заверил, что проигранная под Сталинградом битва стоит десяти выигранных. После него произнес речь бургомистр, детина огромного роста. Он с пафосом призвал всех присутствующих выстоять до конца, отдать фюреру последнее и отомстить за Сталинград. Он объявил, что уходит добровольцем на фронт и предложил инвалидам последовать его примеру.
На этом митинг закончился. Его участники молча расходились.
Глядя на них, можно было подумать, что разгром произошел здесь, в Георгсвальде: ковыляли на костылях безногие, по ветру развевались пустые рукава кителей у безруких. Вдовы горько оплакивали погибших под Сталинградом.
Учителя вылавливали из толпы детей, своих учеников, ставили их по четыре в ряд и браво кричали перед этим строем:
— А ну, не хныкать! Выше голову! Солдаты не должны думать, что вы струсили! Подбодрим солдат. Отряд, шагом марш! Песню — запевай!.. Три, четыре…
На узеньких улицах Георгсвальде жалобно попискивали детские голоса:
Хольфельд подошел ко мне и шепотом сказал:
— Пусть бургомистр катится на фронт. Только вряд ли он их остановит.
На душе у меня стало легче. Ореол непобедимости германского вермахта померк, если немецкий бюргер так заговорил.
Когда вечером мимо госпиталя повели колонну босоногих русских работниц, я вышел из своей скорняжной и зашагал с ними рядом. Не глядя на понуро бредущих женщин, я несколько раз повторил:
— Товарищи, фашистам в Сталинграде капут!
Колонна, обычно шагавшая молча, ожила. Женщины о чем-то заговорили, зашумели. Это было столь необычным и странным, что конвоир закричал:
— Заткнитесь! Моча вам, что ли, в голову ударила?..
В эти дни раненые приходят на склад злые, угрюмые. Только и разговору о разгроме 6-й армии. Некоторые просят отправить их на фронт. Другие настаивают на выписке из госпиталя и увольнении по инвалидности. Есть и такие, которые молча радуются поражению. Эти понимают, что конец войны значительно приблизился.
Я по-прежнему хожу в трактир и встречаюсь там с картежниками. Со мной они довольно откровенны, особенно Франц Хольфельд.
Вчера вечером за ним снова зашли две женщины, они подсели к столу. Одна из них — его свояченица, ее муж в концлагере. Узнав об этом, я почувствовал себя свободней.
Они пригласили меня на воскресенье к обеду. Кажется, мы подружимся с Хольфельдом. Мы уже перешли на «ты».
Сегодня Хольфельд заявился на вещевой склад. Он отозвал меня в сторону и сообщил, что забрали Гюттлера, рыжего Гюттлера. Он шел по улице, неся под мышкой простенький радиоприемник, по которому только и услышишь сводку вермахта или лай Геббельса. Навстречу попался знакомый.
— Куда ты тащишь этот аппарат, Гюттлер? Не в ремонт ли? — громко спросил знакомый.
— Да, в ремонт. У него, понимаешь ли, отвратительный дефект: он врет. Особенно эта сволочь врет, когда передает сводки вермахта.
Этот разговор услышали несколько человек; один из них, нацист, тут же донес на Гюттлера.
А вечером я зашел в трактир на рыночной площади. Там, естественно, обсуждали это происшествие.
На этот раз я познакомился с кровельщиком Крамером, работающим на военном заводе. Он высказывался довольно резко. Я потом провожал его до дому, дорогой мы все время разговаривали. По- моему, он политически развитой человек, во всяком случае, фашистов явно недолюбливает. Судя по замечаниям, Крамер регулярно слушает запрещенные передачи.
Мы условились об очередной встрече. Пожалуй, надо ему дать листовку, сброшенную англичанами. Пусть почитает. Интересно, как он на это прореагирует. Может быть, через него удастся передать кое-что рабочим завода.
Раненых поступило так много, что под госпиталь заняли еще одну школу. Работаю, как на фронте: изо дня в день — допоздна. Справиться с таким большим складом одному трудно. Я решил попросить себе помощника.
