— Капрал, фашисты капут?
— Скоро, скоро фашисты капут.
Я пытался сблизиться с конвоирами. Но только разговорюсь с одним, его переводят. Такая уж судьба солдата — скитаться с места на место. В госпитале тоже переменный состав, одни исчезают, другие приходят. Трудно завести друзей.
Где они теперь, мои добрые друзья, хорошие парни, боровшиеся с таким мужеством и выдержкой? Живы ли старый врач из Люблина и его товарищи? Кофейная мельница напоминает мне об этих героических бойцах, взваливших на свои плечи огромную тяжесть.
Где теперь Отто Вайс, Гревер, Росетти? Отто постоянно твердил, что скоро все ужасы войны придут и к нам на родину. Действительно, похоже, что фронт скоро докатится до германской земли.
Густав Рейнике, мой дорогой боевой товарищ, попал на фронт и погиб.
Если бы собрать их всех здесь, была бы боеспособная, ударная группа. А пока у меня всего- навсего два союзника — Дойч и Штюкендаль. В одиночку же бороться очень трудно. Планов много, и очень смелых планов.
В моем шкафу хранится несколько пакетов взрывчатки. Выбросить? Нет. Сдать? Ни в коем случае. И вот я надумал: этой взрывчатки вполне достаточно для того, чтобы подорвать железнодорожный путепровод на линии Дрезден — Циттау. Ежедневно по нему проходит множество эшелонов на фронт. Путепровод не охраняется. Вот бы подложить под него взрывчатку! Но как? В жизни своей я не подрывал железнодорожных мостов!
Я буквально заболел этим. Подвернулся среди раненых какой-то сапер. Забыв об осторожности, я расспросил его, как обращаются со взрывчаткой, какова ее сила.
— Очень просто, — охотно объяснял сапер. — Одной электрической искры достаточно, чтобы произошел сильнейший взрыв.
Поделиться своим планом я ни с кем не решаюсь. Пока сапера не отправят на фронт, вообще ничего нельзя предпринимать. Случись что, он сразу побежит в гестапо и скажет, что унтер-офицер из вещевого склада госпиталя расспрашивал его, как обращаться с взрывчаткой.
Нельзя ли взорвать мост с помощью связки ручных гранат? У меня их больше тридцати. Если связать их штук по пять, сложить в старый мешок, подсоединить к длинному шнуру и взорвать? Да, но что такое три десятка гранат для этого гигантского сооружения? От силы вырвет полметра рельсов, и часа через два — три повреждение будет исправлено.
У меня есть все, что нужно для подрыва. Есть взрывчатка, есть сотни метров легкого кабеля, который я постепенно распутал и даже проверил, подсоединив к батарее и к лампочке от ручного фонаря. Каждый вечер я прогуливался вдоль Шпрее в районе путепровода. Я изучил каждый куст на склонах, все возможные укрытия. Кажется, все готово. Не хватало только одного — надежных товарищей, как Рейнике или Алексей.
Надо попробовать связаться с рабочими военного завода, на котором работает Крамер. В разговорах с глазу на глаз он высказывается смело. Я решил проверить Крамера. Поговорив с ним несколько раз, я условился, что, если ему когда-нибудь попадется листовка англичан или русских, он обязательно покажет ее мне. И вот однажды вечером я сунул в почтовый ящик Крамера английскую листовку, которую когда-то получил от Дойча.
Когда мы снова встретились, Крамер ничего не сказал о листовке. Возможно, листовка попала в руки жены и та сожгла ее?..
Но несколько дней спустя я узнал от Хольфельда, что Крамер струсил.
— Знаешь, Карл, — сказал Хольфельд, — здесь снова появились листовки. Одну подбросили Крамеру, и он сдал ее в полицию.
Я был потрясен. Значит, на Крамера надеяться нельзя. На кого же тогда?
В субботу около полуночи, когда жизнь в городке замерла, я вышел из госпиталя с тюбиком красной краски в кармане и направился к церкви. Это место я облюбовал еще днем. Каменная площадка перед входом в церковь чиста от снега. Ночью сюда никто не ходит. А днем обойти это место нельзя.
Я выжал из тюбика всю краску на камень и тряпичным жгутом вывел на площадке два слова: «Долой Гитлера!» Было темно, и я сам не мог прочесть то, что написал, зато завтра это прочтут другие. Тюбик, тряпку и перчатки я предусмотрительно выбросил в решетку водостока.
В воскресенье утром горожане пошли на богослужение. На каменных плитах перед церковью горела надпись: «Долой Гитлера!»
Люди осторожно перешагивали через блестевшие на солнце красные буквы.
Весть о надписи взбудоражила весь город. Возле лавки зеленщика какая-то женщина сказала:
— Ведь рыжего Гюттлера посадили. Кто же этот новый маляр?
Во вторник полиция арестовала двоих мужчин, у которых нашли красную краску.
В среду вызвали на допрос пастора.
Даже самые нерадивые прихожане побывали за это время в церкви, специально, чтобы прочесть надпись. Ее пытались смыть, но красная краска оказалась надежной. Тогда надпись замазали черной краской.
Ровно через неделю, в воскресенье, на черной краске вновь появились слова: «Долой Гитлера!»
Тех двоих арестованных отпустили: расследование показало, что найденная у них краска отличается от той, которой сделана надпись. Кроме того, те двое — ярые приверженцы Гитлера. Это знает весь город. Правда, теперь они, возможно, не будут его славить столь громко…
Однажды вечером я решил заглянуть к Дойчу, узнать, нет ли каких новостей с фронта. Наши госпитали всего в получасе ходьбы один от другого. Но Дойча я, к сожалению, не застал. Его куда-то угнали за то, что он не поладил с офицером пропаганды: Дойч в присутствии слушателей доказал, что теоретические взгляды этого офицера на валютную политику государства неправильны.
Складом в главном госпитале теперь ведает обер-ефрейтор Бауманн, который раньше был помощником Дойча. О нем Дойч говорил, что в душе он коммунист и готов бороться.
На обратном пути недалеко от бывшей границы я повернул к пивнушке, которая находится напротив почтамта. Это тихий уголок, где стоит всего несколько столиков.
Посетителей в пивнушке не было. Только за столиком возле печки сидел какой-то штатский. Я направился к этому столику. Увидев немецкого унтер-офицера, штатский тотчас же поднялся и хотел уйти.
— Куда же вы удираете? — остановил я его. — Места хватит на двоих, посидим вместе.
Штатский неохотно опустился на стул. Разговор долго не клеился.
Это был чех, лет сорока, тщательно выбритый, круглолицый, сосредоточенный и замкнутый, как и все проживающие здесь чехи. Раньше он работал в Праге у нотариуса, заведовал канцелярией. Когда фашисты оккупировали Прагу, нотариальная контора закрылась. Пришлось «добровольно зарегистрироваться» на немецкой бирже труда и пойти транспортным рабочим на завод. Иного выхода не было, надо же как-то кормить семью. Вот он и работает в Георгсвальде на военном заводе.
Мы выпили и постепенно разговорились. Сперва о книгах, потом о красоте здешних мест, о величавом лесе на склоне гор и наконец о войне.
Я рассказал ему про польскую пословицу о сладком пироге и горьком хлебе. Чех заметил, что у них тоже есть подобная поговорка. И даже не одна. Вот, например, такая: «Кто хочет сохранить мед в кувшине, не должен ставить кувшин вверх дном».
Оба мы говорили осторожно, хотя такая осторожность всегда шита белыми нитками. Я рассказал ему несколько страшных происшествий из нашей фронтовой жизни, дав понять, как я к этому отношусь. Чех в свою очередь сообщил грустные факты из жизни местного населения. Он рассказал мне о печальной судьбе своих родственников, знакомых. При этом он никого не обвинял и сваливал все беды на роковое
