— Вчера вы были в Лебау, но исчезли оттуда, когда мне надо было с вами переговорить.
— Господин интендант, у меня рана в горле. Она открылась, когда я ехал на грузовике. Я тут же отправился домой, смыл пятна крови с кителя и прилег.
Штюкендаль принес мой китель.
Стали считать брюки. Число их сошлось. Количество кашне и свитеров тоже соответствовало списку.
Белье и обувь не стали проверять.
Интендант спросил меня:
— Вы участник и первой мировой войны?
— Так точно, господин интендант!
— Кем вы тогда были?
— Наводчиком орудия.
— Ясно. Вы помните знаменитые дыры в обмундировании артиллеристов. Вечно они за что-нибудь цеплялись. А во время переклички фельдфебели разрывали эти дыры вот так, пальцами. И вы так же рвете?
— Нет, господин интендант.
— Вот что, побудьте-ка здесь, а мы с Штюкендалем пройдем в ту комнату.
Позже Штюкендаль рассказал мне об этом допросе. Интендант спросил его:
— Какое у вас ранение, ефрейтор?
— Осколочное, в бедро, господин интендант. Задета кость.
— Надеюсь, вы скоро поправитесь?
— Так точно.
— Признайтесь, Штюкендаль, вы, очевидно, действовали крайне решительно при отборе негодных вещей?
— Так точно, господин интендант. Все сколько-нибудь пригодные вещи мы тут же использовали. Но ведь это же не обмундирование, а тряпье…
— Разве к вам попадает такое уж скверное обмундирование?
— Так точно, господин интендант. Редко попадаются брюки, достающие до щиколоток…
Вот в таком духе шел у них разговор.
Ничего не добившись от Штюкендаля, комиссия вернулась ко мне. Интендант потребовал списки вещей, находящихся на санитарной обработке. Проверив и это, он поставил на ведомость свой контрольный знак, и следственная комиссия удалилась.
Пока все обошлось. Кажется, эти инспектора убедились, что у нас все в порядке. Посмотрим, что будет дальше.
Местное немецкое население встревожено рассказами солдат о словацком восстании. Прибывшие оттуда раненые не скупятся на подробности: таких-то убили, этих закидали камнями, на тех натравили собак. Теперь любой случайный выстрел вызывает панику. Жители города боятся, что и чехи поднимут восстание.
Штюкендаль на днях сказал мне, смущаясь:
— Знаешь, Карл, мне становится не по себе, когда я вспоминаю, что это мы дали оружие восставшим словакам. Из нашего оружия нас же и убивают.
— Тебе когда-нибудь делали операцию? — спросил я его. — С тобой происходит то же, что с оперируемым тяжелобольным. Если у тебя загноилась часть тела, а ты не хочешь ее ампутировать, тогда ты должен приготовиться к тому, что в один прекрасный день умрешь. Сгниешь заживо.
Штюкендаль молчал, уставясь в одну точку, а я продолжал:
— Предположим, что благодаря этому восстанию война кончится на неделю раньше. В таком случае мы с тобой сможем утверждать, что спасли многих немцев, русских, чехов, англичан, французов, словом, людей, которые наверняка погибли бы на фронте в течение этой недели. Да ты, наконец, вспомни, что произошло с твоим отцом. Он ведь никого не застрелил, никого не убил. Он только хотел помешать убийству других, помешать войне. А они взяли и отрубили ему за это голову. Наши винтовки, наша взрывчатка спасли жизнь многим тысячам. Ты должен усвоить и раз навсегда понять разницу того, с какой целью используется оружие: для войны или против войны. Вот как надо рассуждать и взвешивать, что на пользу, а что во вред.
— Ты прав, — робко и неуверенно произнес Штюкендаль.— Но если нас поймают, нас убьют за то, что мы против убийства. Вот они спросят, одобряешь ли ты войну? Попробуй признайся. Тебя сразу же повесят за твою правду. Я понимаю, мы рискуем многим, но боремся за дело, которое важнее, чем наша с тобой жизнь.
— Когда ты на охоте, Штюкендаль, ты целишься не только в сердце лисы, но и в голову. Главное — попасть и уничтожить хищника. Фашизм — это тоже хищник. С ним надо бороться, как только можно. Этого зверя надо уничтожать с помощью капканов, ножей, винтовок, хитростью и умом. Посмотри-ка на словацких крестьян: у многих из них не было ничего, кроме дубинок, камней, просто голого кулака, но они выступили против фашизма.
— Ты прав, — согласился Штюкендаль, — но на меня порой что-то находит. А как вспомню об отце с матерью, об их участи, так все во мне и перевернется.
На какое-то время наступило затишье. Казалось, все вошло в русло. Фронт, стремительно приближающийся к нам, остановился. И старые нацисты, недавно чувствовавшие себя довольно подавленно, вновь приободрились и запели свою излюбленную песню о близкой победе.
В один из таких дней ко мне явился связной из центрального госпиталя и сообщил:
— Унтер-офицеру Рогге приказано немедленно явиться к штабному казначею.
У меня дрогнуло сердце. Прежде чем идти к господину капитану, штабному казначею, я заглянул к Бауманну. Тот сказал:
— Меня уже вызывали. Это предварительное следствие для военно-полевого суда. Но пока у них ничего нет. Мы с тобой понятия не имеем, кто изорвал тряпье. Во всяком случае, не мы.
В штабе центрального госпиталя, в комнате казначея, кроме шписа и членов комиссии, ревизовавшей склад, меня ждали еще какой-то пожилой капитан и обер-ефрейтор. Пожилой капитан вел допрос, кстати сказать, весьма неумело, обер-ефрейтор стенографировал. Я сразу вспомнил военный трибунал в Витебске. Расспросив о месте моего рождения, возрасте, о прошлом, следователь сказал:
— Обращаю ваше внимание на то, что мы составляем протокол допроса для военного суда. Это — предварительное следствие. Надеюсь, вы понимаете, насколько все это серьезно. Хорошо, если вы сразу признаетесь. Вам это пойдет только на пользу. Вы сознательно испортили большое количество военного обмундирования. Вам предъявляется обвинение в диверсии.
До военной службы следователь был, очевидно, нотариусом или адвокатом. Он говорил елейным тоном, словно держал речь перед судом. Не сводя с меня глаз, он произнес длинную тираду о трудностях в снабжении войск обмундированием, о тяжелых боях на всех фронтах, о том, что штаны содействуют победе, а каждая катушка ниток равноценна патрону, о том, что в борьбе с мировым большевизмом обязан участвовать каждый, и что все враги — внутренние и внешние — понесут строгую кару. Прочитав это нравоучение, он заявил:
— Значит, мы можем с вами быстро все подытожить. Обер-ефрейтор Циммерманн… э-ээ, я хотел сказать Бауманн, во всем сознался. Следуйте его примеру, и вы отделаетесь тем, что вас только разжалуют. Вы добровольно отправитесь на фронт и там исправите свой промах…
Штабной казначей смотрел на меня с ужасом, ожидая, что я вот-вот во всем сознаюсь и тогда ему придется плохо. Но я молчал.
Полистав дело, следователь снова заговорил:
— Значит, так. Установлено, что на вашу долю приходится двести восемь брюк и такое же количество кителей, или мундиров. Не знаю, как вы их там называете. Вы сдали их в Лебау изорванными. Из Лебау их переслали в Эрфурт. В Эрфурте было точно установлено, что обмундирование приведено в негодность вами и Бауманном. Так. Теперь вы можете возразить, если считаете, что цифры
