Война во Франции кончилась. В Польшу непрерывно перебрасывали войска с Западного фронта.
В Люблине наша часть расположилась на окраине города, как всегда в здании школы. Второй взвод получил приказ: открыть свой сборный пункт со специальными отделениями.
Сборный пункт работал на полную мощность. Заметно увеличилось число «галантных больных», и пришлось открыть еще один пункт — для кожных и венерических заболеваний — в центре города. Санитары ворчали, теперь им приходилось успевать в двух местах. Большинство санитаров — люди пожилые. Они были уверены, что, как только кончится война во Франции, их отправят домой. И вдруг — аврал.
Но приказ отпустить домой самых пожилых действительно пришел. Старики на радостях напились. Даже самые ворчливые поднимали тост за здоровье фюрера и пытались утешать нас заверениями, что не за горами день, когда и нас отправят на родину.
«Взвод склеротиков», как мы прозвали этих счастливцев, отбыл в Германию. В унтер-офицерском составе образовалась чувствительная брешь.
Рейнике и Вайса произвели в унтер-офицеры санитарной службы. А меня — в унтер-офицера казначея.
Мы думали, что теперь нам разрешат отпуска. Но пришел строжайший приказ: отпуск предоставлять лишь в самом крайнем случае, например для похорон близких, убитых при налетах вражеской авиации.
Приказ, конечно, стал известен всем. Солдаты заволновались: что же творится там, дома?
Каждому хотелось дать знать близким о себе. Самая убедительная весточка — это фотография. Но сниматься строго запрещено.
По дороге на наш городской пункт для венериков я зашел в польское фотоателье.
Над входной дверью прозвенел колокольчик. Вторая дверь приоткрылась, и в щель выглянула девочка. Затем вышел молодой человек. Его лицо было покрыто рубцами от ожога.
Он молча посмотрел на меня и жестом пригласил войти.
Ко мне тотчас вышла женщина, владелица ателье.
Я объяснил, что хочу сфотографироваться. Хозяйка сказала:
— Вам известно, что это запрещено? У вас могут быть неприятности.
— Ну, знаете, людей убивать тоже запрещено, — возразил я. — Говорят, что даже дома поджигать нельзя. И все-таки это делают. Снимайте!
Тогда хозяйка предложила мне посмотреть серию пейзажных снимков. Они лежали в коробке, тут же на прилавке, очевидно для продажи. Покупать такие снимки не запрещалось. Если бы патруль полевой жандармерии вдруг вошел в ателье, я мог бы объяснить, что интересуюсь видовыми открытками.
Мы разговорились. Я почувствовал, что хозяйка присматривается ко мне, не провоцирую ли я ее. Все же в конце концов она меня сфотографировала.
В назначенный день я пришел за фотографиями. Хозяйку фотоателье зовут Ольга. Родилась она в Берлине. Я чувствую, что к немцам она относится по-разному, но «партайгеноссе» жестоко ненавидит.
Взяв фотографии, я пожелал ей всего хорошего. — Заходите, когда будет время, — пригласила Ольга.
Возвращаясь из «цитадели галантных рыцарей», как мы называли между собой пункт для венериков, я стал заходить в фотоателье. Мне до того все осточертело в нашей части, что я был рад хоть часок провести в другой среде.
И в ателье ко мне привыкли. Мы уславливались с Ольгой, в какой день и час я зайду.
Каждый раз я встречал у нее новых людей. Признаюсь, что мне это не очень нравилось. Все же я немецкий унтер-офицер, и без толку рисковать не было смысла; многое, о чем хотелось поговорить, оставалось невысказанным.
Однажды в фотоателье меня познакомили с очень красивой полькой. Ольга сказала, что ее муж — капитан польского торгового флота. Она вынуждена прятаться от немецких солдат. Днем эта женщина почти никогда не выходила на улицу. А если и выходила, то одетая, как старуха. В ее доме расположился один из наших штабов. Сама она живет в конуре под лестницей, голодает. Недавно у нее умер от голода ребенок.
В другой раз я застал в ателье незнакомого мне старика. Он оказался врачом. Несмотря на преклонный возраст, это был энергичный, подвижной человек, прямой и даже резкий. Он разговаривал со мной так гневно, будто во всем был виноват я один.
— Милостивый государь! — горячился старый врач. — Вам известно, что смертность среди грудных детей подскочила до восьмидесяти процентов! А среди взрослых — вчетверо! Дети погибают из-за отсутствия молока. Это бесчеловечно! До вас у нас молоко рекой текло. Что же это такое, черт возьми!
Я молча кивал. Врач с яростью продолжал:
— Ко мне приходят мои старые пациенты. Знаете, что они у меня требуют? Яду, яду — вот чего. Хотят уйти из жизни. А у меня нет яду. Даже для себя, чтобы я мог избежать голодной смерти. У меня нет ничего из того, что положено иметь врачу. Где же, по-вашему, выход?
Я тихо ответил:
— Путь один: от жизни не отрекаться — защищать ее.
Ольга посмотрела на меня долгим и внимательным взглядом, словно еще раз проверяя свое впечатление обо мне, сложившееся за время нашего знакомства. Она произнесла:
— Да, нужно обороняться, противостоять. Но многие ли думают так, как вы? Где взять силы?
— Надо искать таких людей, — сказал я и, вспомнив наш разговор с Густавом Рейнике, уверенно добавил: — Один тут, другой там — вот и войско.
Врач вскочил, подбежал ко мне, ткнул меня пальцем в грудь и быстро спросил:
— Вас можно причислить к этому войску?
— Я уже состою в нем, — ответил я, не колеблясь.
— Докажите!
— Завтра, в восемнадцать ноль-ноль! — Я поднялся и быстро простился со всеми.
Весь день я не находил себе места. Кто эти люди? Борются они или ищут сочувствия? Проверяют меня или хотят моей помощи?
Одно я понимал определенно: это честные люди, и мне нечего их бояться. Им надо помочь, помочь делом, и, кто бы они ни были, это ободрит их.
Итак, завтра в восемнадцать ноль-ноль!
Вечером дежурный, как всегда, положил передо мной на стол папку со всевозможными отношениями, продовольственными аттестатами вновь зачисленных больных, выписками на отчисляемых из госпиталя, медицинскими заключениями и заявками. Главврач все подписал, оставалось лишь оформить и приложить печать.
В папке — требование Отто Вайса на медикаменты: мази, бинты, сыворотки, пластыри, микстуры. Я взял все три экземпляра требования и пошел к Вайсу.
— Отто, припиши тут еще двести ампул глюкозы.
— Зачем? У меня ее и без того хватит.
— Умирают дети, Отто. Взрослые теряют силы. Тут я разговаривал с одним врачом, стариком. Я видел несчастную мать. Глюкоза для них — спасение.
— Ты ходишь к полякам?
Отто тоже ходил к полякам. Это он в праздник «всех святых» в Лодзи открыл мне глаза на провокацию с «восстанием поляков». Ему можно было довериться.
— Да, — подтвердил я. — В фотоателье.
— Я тоже хожу, — сказал Отто, платя откровенностью за откровенность. — Только на мельницу.
