воспоминанием, оживающим только в хвалебной песне, сочиненной его другом-бардом. Урывая немного времени в перерывах между праздниками, он работал над горханом и даже обращался за советом и помощью к королевским бардам, которые находили его попытки преуспеть в ученой поэзии по-детски наивными и трогательными.
Однажды рано утром, на заре, когда и Браноик, и король еще спали, Маддин пробрался в укромный уголок двора и устроился на куче пеньковых мешков, чтобы настроить арфу. Он работал машинально, мыча себе под нос обрывки мелодий и подтягивая струны по ладам, но не сознавая, что делает; его поглотили воспоминания обо всех тех многочисленных случаях, когда он занимался тем же в компании Эйтана – тот поддразнивал его, отпуская замечания о том, как медленно он справляется, или как визгливо звучит арфа, но шуточки эти никогда не ранили…
Вдруг он ощутил, что за ним следят и, подняв голову, увидел королеву: она стояла рядом босиком, в поношенном синем платье; нечесаные волосы рассыпались по плечам, а в руках у нее был кувшин с молоком.
– Простите, ваше величество! Я вас не заметил!
– Сиди, не надо кланяться. Я просто улизнула, чтобы напоить кошку молоком. Она родила четверых котят сегодня под утро.
– Передайте ей мои поздравления. Но, ваше величество, разве не лучше было бы поручить служанке…
– Наверно, ты прав, но я не привыкла ко всем этим поклонам и пресмыкательству, когда люди так и крутятся вокруг меня все время! – Она зевнула, прикрыв рот свободной рукой. – Маррин еще спал, когда я вышла. Мне, пожалуй, лучше поторопиться. Но отчего ты тут сидишь в такую рань?
– Просто хотелось побыть наедине с собой…
– Тогда пошли, я покажу местечко получше. Считается, что туда вхожи только лица королевской крови, но Маррин говорил мне, как ценит тебя, и Карадока, и Оуэна, так что и тебе можно туда ходить.
Подхватив арфу, Маддин прошел следом за нею в одну из башен, потом до середины какой-то лестницы, вниз по другой, за угол и по сети коридоров в другую башню, пока наконец сообразил, что сейчас окажется возле жилых покоев королевской семьи. Наконец Беллира нырнула в какую-то дверь, и они очутились в маленьком саду, усаженном розами, с огромной ивой, поникшей от старости и узловатой.
– Вот, – Беллира удовлетворенно огляделась. – Если заберешься на это дерево, никто тебя не увидит… хотя, если запоешь, тогда услышат. Раньше я тут подолгу сидела, но теперь мне будет некогда, – она вздохнула грустно, но без глубокой печали. – А если не хочешь карабкаться, можешь сидеть на мостике или просто на траве.
– Нижайший поклон вам, ваше величество. Правда, не знаю, смогу ли сам снова сюда прийти…
– Можешь спросить у пажей. Скажешь им, что я разрешила. Ладно, пойду-ка я все-таки к Мелинне!
Она скрылась в башне, а Маддин перешел мостик и сел на траву у ручья, скрестив ноги. Солнце пригревало здесь, под защитой высоких стен, особенно сильно, и бард почувствовал, что бремя горя чуть- чуть полегчало. Эйтан гордился бы, узнав, что королева отнеслась ко мне благосклонно, – подумал он. Целая толпа гномов в торжественных позах материализовалась вокруг него, и голубая фигурка феи присела на верх арфы. Все они уставились на барда.
– О, я исцелюсь, малышка, – сказал он фее. – Но твоя забота облегчает мою душу, воистину так!
Она улыбнулась – искренне, нежно, а не лукаво, как всегда, и на краткий миг бард уловил истинное чувство в ее пустых глазах. Потом она зевнула, показав острые, как иглы, зубки, слетела на траву и улеглась; Маддин справился с настройкой и стал наигрывать для упражнения разные мелодии. В тишине и покое он потерял в то утро представление о времени и прервал свои занятия лишь тогда, когда желудок запротестовал против голода достаточно явственно, чтобы заглушить музыку. Солнце уже поднялось высоко и стояло над стеной.
– Боги, сейчас уже, наверно, полдень!
В голосе его прозвучало такое беспокойство, что Вольный народец испарился. Бард забрал арфу и отправился в обратный путь, гадая, сможет ли сам отыскать дорогу к общему залу, но у подножия одной из лестниц столкнулся с Браноиком, бежавшим вниз.
– А, вот и ты, поганец! Где ты был? Весь отряд рыщет повсюду, тебя ищет, да и люди тьерина Элика тоже!
– Как? За что? Что я такого сделал?
– Ничего ты не сделал, дурья твоя башка! Мы боялись, что ты утопился с горя или еще что-нибудь сотворил…
– Иди ты к Владыке преисподней! Что, я действительно так плох?
– И даже хуже!
Браноик уставился на него сердито, будто пытаясь по чертам лица прочесть разгадку всех сердечных тайн Маддина.
– Будет тебе, – вздохнул бард. – Я не сделал бы такой глупости, особенно сейчас, когда королю дорог каждый, кто способен носить оружие. Если хочешь, могу поклясться!
– Честного слова хватит…
– Считай, что я его дал. Договорились?
Вдвоем они отправились дальше, и Маддин подумал, сколько горя еще, быть может, уготовит ему судьба в будущем. Браноик, Карадок, даже угрюмый и раздражительный Оуэн были дороги ему, всяк на свой лад. Благоразумный человек дал бы себе слово впредь никогда не допускать таких чувств, избегать привязанностей; но Маддин решил, что никогда не страдал благоразумием, и уже поздно менять привычки. Лучше потерять друга, чем вовсе не иметь его, сказал он себе, несомненно, так лучше…
Во дворе, на ярком солнышке, они задержались, потому что Браноик словил слугу и велел всех оповестить, что этот чертов телепень, этот дурацкий бард нашелся. Маддин предпочел при этом смотреть в небо, и так увидел высоко в окошке юную королеву: она засмеялась, помахала ему рукой, и черная хандра
