– Да, черт возьми, надеюсь, в следующий раз будет что-нибудь другое.
Кому следовало бы попробовать еще раз, так это нашему техасцу: ночь напролет рассказывал он, как врезал кому-то за то-то и то-то, по его словам выходило, что он создал уже целую призрачную армию мстителей, надвигающуюся на Техас. Но я так понял, что в основном он гонит, и верил всем его россказням едва наполовину, а в полночь и вовсе бросил слушать. Оказавшись в Лос-Анджелесе в десять утра, я пошел на станцию, дешево позавтракал кофе и пончиками в баре, сидя у стойки и болтая с барменом, который хотел знать, зачем мне такой здоровый рюкзак, потом присел на травку и стал смотреть, как составляются поезда.
Гордый, что и сам я работал тормозным кондуктором, я совершил ошибку: расхаживал по станции с рюкзаком, беседовал со стрелочниками, расспрашивал, когда следующий местный, – и тут подходит здоровенный молодой полицейский с болтающимся в кобуре на бедре пистолетом, весь прямо как шериф из телевизора, и, глядя стальным взглядом сквозь темные очки, велит мне проваливать. И стоит, уперев руки в боки, наблюдая, как я удаляюсь и выхожу на шоссе. Страшно злой, я прошел подальше по шоссе, перемахнул через забор на станцию и какое-то время лежал в траве. Потом сел, покусывая травинку и стараясь не высовываться. Вскоре раздался свисток к отправлению – поезд готов: я рванул к своему поезду, перелезая через вагоны, вскочил на него в тот самый момент, когда он трогался, и выехал из Лос- Анджелеса, лежа на спине, с травинкой во рту, под укоризненным взглядом моего полицейского, который стоял теперь, уперев руки в боки уже по другой причине. И почесывал в затылке.
Местный шел до Санта-Барбары; там я сходил на пляж, искупался, развел в песке костерок и приготовил поесть, и вернулся на станцию – до «полночного призрака» еще куча времени. «Призрак» состоит в основном из платформ с прицепами, прикрученными к ним стальным кабелем. Огромные колеса прицепов заключены в деревянные колодки. Я всегда лежу головой к этим колодкам, так что если произойдет крушение – прощай, Рэй. Но я решил – если судьба мне погибнуть на «полночном призраке», значит, судьба. Хотя, видимо, у Господа Бога есть еще для меня дела. «Призрак» появился точно по расписанию; я забрался на платформу, под прицеп, расстелил спальник, снял башмаки и положил в головах, под скатанную в подушку куртку, вздохнул, расслабился. Бум, поехали. Теперь я понял, почему бродяги называют его «полночным призраком»: измотанный, я, против всех ожиданий, моментально уснул и проснулся только от яркого света фонарей станционной конторы в Сан-Луис-Обиспо, ситуация очень опасная, поезд остановился совершенно не там, где надо. Но ни души не было возле конторы, глухая ночь, и только я пробудился от глубокого сна без сновидений, тут же впереди раздался свисток, и мы тронулись, действительно как призраки. После этого я уже не просыпался до утра, до самого Сан-Франциско. Оставался один доллар; Гари [1] ждал меня в хижине. Вот и все путешествие, молниеносное, как сон, вот я и вернулся.
24
Если у бродяг Дхармы будут когда-нибудь братья в Америке, которые будут жить в миру, нормальной домашней жизнью, с женой и детьми, – эти братья будут такими, как Шон Монахан.
Шон, молодой плотник, жил в старом деревянном доме на отшибе от столпившихся коттеджей Корте- Мадера, ездил на допотопном драндулете, собственноручно пристроил к дому заднюю веранду под детскую для будущих детей и выбрал себе жену, полностью разделявшую его взгляды на то, как безбедно прожить в Америке без особых доходов. Шон любил брать отгулы просто так, для того, чтобы подняться на холм в хижину, принадлежащую к арендуемой им собственности, и там целый день медитировать, изучать буддистские сутры, пить чай и дремать. Жена его, Кристина, юная красавица с медовыми волосами, ходила по дому и двору босиком, развешивала белье, пекла домашний хлеб и печенье. Она была мастерица готовить еду из ничего. В прошлом году Джефи очень порадовал их, подарив им на годовщину десятифунтовый мешок муки. Шон был настоящим патриархом, как в прежние времена, и, несмотря на свои двадцать два, носил, как святой Иосиф, окладистую бороду, посверкивая оттуда белозубой улыбкой и молодыми синими глазами. Две маленькие дочурки тоже бегали везде босиком и росли весьма самостоятельными.
Пол устилали плетеные соломенные циновки – входя, здесь также полагалось разуваться. Было много книг и единственная дорогая вещь – отличный проигрыватель, чтобы слушать собранную Шоном богатую коллекцию индейской музыки, фламенко и джаза. Даже китайские и японские пластинки у него были. Обедали за низким черным лакированным столиком, в японском стиле, причем сидеть, хочешь не хочешь, полагалось на циновках. Кристина превосходно готовила супы и свежие бисквиты.
Прибыв в полдень на «Грейхаунде», я прошел еще около мили по гудроновой дороге, и Кристина тут же усадила меня за горячий суп и горячий хлеб с маслом. Какое, право, славное существо. «Шон и Джефи на работе в Сосалито. Вернутся около пяти».
– Пойду посмотрю домик, подожду их там.
– Хочешь, посиди здесь, можешь музыку послушать.
– Да нет, не буду тебе мешать.
– Вовсе ты мне не мешаешь, я должна только развесить белье, испечь хлеба на вечер и кое-что заштопать. – С такой женой Шон, не особо напрягаясь на работе, сумел положить в банк несколько тысяч. Как истый патриарх, Шон был щедр и гостеприимен, всегда уговаривал пообедать, а если в гостях оказывалось человек двенадцать – накрывали во дворе, на огромной доске, обед бывал простой, но вкусный, и всегда с большим кувшином красного вина. Вино, однако, покупалось вcкладчину, насчет этого было строго, а если кто приезжал на все выходные (как обычно и делали), полагалось привозить еду или деньги на еду. Ночью во дворе, под звездами и деревьями, все сидели сытые, довольные, пили красное вино, а Шон брал гитару и пел народные песни. Когда я уставал от этого, то поднимался к себе на холм и ложился спать.
Наевшись и поболтав с Кристиной, я взобрался на холм. Крутой подъем выводил прямо к заднему крыльцу. Вокруг гигантские пондерозы и другие сосны, а на соседнем участке – залитый солнцем выгон с полевыми цветами и две великолепные гнедые, склонивших изящные шеи к сочной траве. «Да, – восхитился я, – это покруче, чем леса Северной Каролины!» На травянистом склоне Шон и Джефи повалили три эвкалипта и распилили их бензопилой на бревна. Я увидел, что они уже начали расщеплять их клиньями и колоть на дрова. Тропинка поднималась на холм так круто, что приходилось передвигаться чуть ли не на четырех, по-обезьяньи. Вдоль тропы шла кипарисовая аллея, высаженная стариком, который умер несколько лет назад в этой хижине. Аллея служила защитой от холодных ветров, несущих с моря туман. Подъем делился на три части: задний двор Шона, затем забранный оградой маленький чистый «олений парк», где я как-то ночью действительно видел оленей, пять штук (вообще вся территория была заповедником); наконец, последняя ограда и травянистый холм с внезапным обрывом справа, где домик был едва различим за деревьями и цветущими кустами. Позади домика – хорошо сработанного строеньица о трех комнатах (одна уже была занята Джефи) – запас отличных дров, козлы, топоры, подальше – уборная, без крыши, просто дырка в земле и доска. А на дворе – словно первое утро мира, солнце струится сквозь море густой листвы, кругом птички-бабочки скачут, тепло, чудесно, аромат горного вереска и цветов над проволочной изгородью, тянущейся до самой вершины, откуда открывается великолепный вид на Марин- Каунти. Я вошел в домик.
