меня, по крайней мере, честное анархистское прошлое. Я хоть, по крайней мере, что-то в жизни видел, я прошел огонь, воду и медные трубы и знаю, что такое протест. – Он разгладил усы.
– А Смит?
– Не знаю, по-моему, это бодхисаттва в худшем смысле слова, больше ничего сказать не могу. – (В сторону, ухмыляясь: «Он всегда слишком пьян».)
Приехал и Генри Морли, ненадолго, и вел себя очень странно: сидел на отшибе, листая комиксы «Псих» и новый журнал под названием «Хип», и скоро ушел, заметив: «Сосиски слишком тонки, как вы полагаете – знак ли это времени, или Армор и Свифт используют бродячих мексиканцев?» Никто не говорил с ним, кроме меня и Джефи. Жаль, что он так рано ушел, как всегда неуловимый, как призрак. Причем по случаю торжества он приоделся, пришел в новом коричневом костюме, – а потом вдруг раз, и ушел.
Тем временем на холм, где качались на ветвях звезды, то и дело ускользали парочки в поисках уединения, или просто поднимались небольшие компании с вином и гитарами, чтоб устроить у нас в хижине сепаратную пьянку.
Ну и ночка была. Наконец приехал после работы отец Джефи, это оказался плотненький коротышка, очень похожий на Джефи, слегка лысеющий, но весьма энергичный, такой же заводной, как сын. Он тут же пустился плясать бешеную мамбу с девчонками, под мой неистовый аккомпанемент на жестянках. «Давай- давай!» Отчаянный танцор, каких мало: как он клонился назад, до последнего, чуть не падая, вихляя бедрами, потный, усердный, улыбающийся, довольный, – в жизни не видал такого безумного папаши. Только что он испортил на дочкиной свадьбе всю музыку, ворвавшись на чинную лужайку на четвереньках, в тигровой шкуре, с лаем кусая дамочек за пятки. Теперь он схватил длинную девицу, футов шести росту, по имени Джейн, крутил ее и вертел и едва не опрокинул книжный шкаф. Джефи, сияющий, бродил от одной компании к другой с большой бутылкой вина. Постепенно гостиная перетянула костровую группировку, и вот уже Сайке лихо отплясывала с Джефи, потом подскочил Шон и закружил ее, да так, что она хлопнулась якобы в обморок прямо на нас с Бадом – мы сидели на полу и барабанили (мы с Бадом, как всегда без девушек, невозмутимые) – и секунду спала у нас на коленях. Мы же, как ни в чем не бывало, попыхивали трубками и лупили по кастрюлям. Полли Уитмор хлопотала на кухне, помогая Кристине, и даже сама испекла вкуснейшее печенье. Я видел, что она одинока, потому что Сайке здесь, и Джефи не с ней, и я подошел и обнял ее за талию, но она посмотрела на меня с таким ужасом, что я не стал продолжать. Кажется, она меня боялась. Была и Принцесса со своим новым парнем, и тоже дулась в углу.
Я спросил Джефи:
– На хрена тебе столько девиц? Может, поделишься?
– Бери любую. Сегодня мне все равно.
Я пошел к костру, послушать последние колкости Какоутеса. На бревне сидел Артур Уэйн – в хорошем костюме, при галстуке, я подошел и спросил его:
– Что такое буддизм? Воображение, волшебство, вспышка молнии, или игры, или сны, или не игры и не сны?
– Нет, для меня буддизм – значит узнать как можно больше народу.
И вот он расхаживал по двору и дому, такой любезный, со всеми здоровался за руку и беседовал, коктейль-парти, да и только. Тем временем события развивались. Я сам пустился в танец с высокой девицей. Плясала она отчаянно. Я хотел утащить ее на холм, прихватив бутылочку, но она была с мужем. Позже явился какой-то сумасшедший цветной парень, игравший, как на бонгах, на собственной голове, щеках, губах и груди, он лупил себя что есть силы и извлекал весьма громкие звуки, причем это был настоящий бит. Все были в восторге и сочли его бодхисаттвой.
Все новые люди, самые разные, прибывали из города, прослышав в барах, что у нас тут творится. Вдруг смотрю – Альва с Джорджем расхаживают нагишом.
– Чего это вы?
– Да так, просто решили раздеться.
Никому, кажется, не было дела. Я видел, как хорошо одетые Какоутес и Артур Уэйн стояли у костра с этой парой голых сумасшедших и вели с ними вежливую, серьезную беседу о мировых проблемах. Наконец разделся и Джефи и продолжал бродить со своей бутылкой, уже голышом. Поймав взгляд кого-нибудь из своих девиц, он с диким ревом бросался на нее, и девица с писком вылетала из комнаты. Полное безумие. Интересно: что, если бы полицейские из Корте-Мадера прознали о наших безобразиях и приехали разбираться? Костер яркий, с дороги прекрасно видно все, что делается во дворе. И все равно, как ни странно, ничего особенного не было в этом зрелище: костер, угощение на доске, люди играют на гитарах, качаются на ветру густые деревья, и среди всех расхаживают несколько голых.
Я говорил с отцом Джефи и спросил:
– А как вам нравится, что он разделся?
– Да подумаешь, по мне, пускай делает что хочет. Слушай, а где эта длинная, с которой мы танцевали? – Настоящий папаша для бродяги Дхармы, то, что надо. В молодости ему круто пришлось в Орегоне – кормить целое семейство в выстроенной своими руками хижине, убиваться, выращивая урожай на беспощадной жесткой земле, пережидать холодные зимы. Ныне он стал преуспевающим малярным подрядчиком, обзавелся одним из лучших домов в Милл-Вэлли и содержал свою сестру. Мать Джефи жила на севере, одна, в меблированных комнатах. Джефи собирался позаботиться о ней по возвращении из Японии. Я видел одинокое письмо от нее. Джефи сказал, что его родители развелись окончательно и бесповоротно, но, вернувшись из монастыря, он попробует как-то помочь матери. Он не любил о ней говорить, а отец, конечно, вообще не упоминал ее. Но отец мне нравился, мне нравилось, как он плясал, неистовый, потный, как спокойно относился к эксцентричным выходкам других гостей – пусть каждый делает, что хочет – и уехал домой около полуночи, проплясав вниз к своей машине под дождем бросаемых цветов.
Еще был славный малый Эл Ларк, он все время просидел, развалясь, с гитарой, перебирая струны, рокоча блюзовыми аккордами, иногда наигрывая фламенко, а в три часа ночи, когда все уже угомонились, они с женой засыпали во дворе в спальных мешках, и я слышал, как они дурачились в траве. «Потанцуем?» – предлагала она. «Уймись же ты, дай поспать,» – отвечал он.
Сайке с Джефи поругались, и она ушла, не захотев подняться с ним на холм, почтить его чистые простыни. Я видел, как он, шатаясь, поднимается в гору, праздник кончился.
Я проводил Сайке до машины и сказал:
