то странный?
Бесси:
— Н-не-а?? — Мне откуда знать?
— Ну, — Мэгги хмыкает себе под нос, — я не знаю, должна признаться. — И манерно этак, чашкам: — Я в са-амом дел-ле не зна-а-йу. — По радио крутят пластинки. Везде разбросаны подушки. Вот бы сачкануть в эту гостиную. Солнечные шторки — утро.
— Так ты помирилась с Джеком, а?
— Ага. — Густогорло, точно модистка, что старше подружки, как замечательные старухи из Сан- Франциско, из тусклых деревянных меблирашек, что сидят весь день со своими попугаями и старинными приятельницами и болтают о тех временах, когда им принадлежали все бордели на Гавайях, или жалуются на первых мужей.
— Ну да. Наверно, он меня будет презирать.
— Почему это?
— Фиг знает. Говорю же — он смешной такой.
— А-а, ты с ума сошла.
— Ну, нав-верно.
Если б я рассмеялся и швырнул ей в лицо свои зубы любви, широченную ухмылку радостного понимания и приятия, у нее бы шевельнулась лишь тень подозрения в моих мотивах — что только углублялась бы — всю ночь — до самых бездонных печалей тьмы — все мои темные прогулки обратно от ее дома — все наши недопонимания — все ее интриги, грезы — провалились бы — все бы пропало.
26
Приближался мой день рождения, но я не должен был о нем знать — все спланировала сестра: его предполагалось отмечать в маленьком домике на Потакетвилльском холме возле церкви, где жила ее подруга. От меня все следовало утаить. Покупались подарки — маленькое радио-«эмерсонетка», в то время такое благотворное, но позже ставшее маленьким радио-радиатором отцовских скучных нырков в дешевые отельчики в грядущие годы его бродячей работы — Бейсбольная перчатка, что должна была стать вехой и символом наступавшего бейсбольного сезона и всех нас, игроков, купленная мне на день рождения, вероятно, Кровгордом — галстуки — Сестра приглашала всех: — Мэгги, Кровгорда, Елозу, Иддиёта, нескольких своих приятелей, моих родителей, соседских девчонок, которых приведут с собой парни, — я не должен был обо всем этом знать, но знал. Мне сказал Кровгорд.
За одну ночь дружба наша углубилась невообразимо и сенсационно перед универмагом «Гигант», через дорогу от шелкопрядилен, канала, перед «Мальчишеским клубом», мы разговаривали там с самой тренировки, куда он иногда заглядывал посмотреть, как я бегаю, а теперь бесцельно шел со мной, чтобы не прерывать разговора, и пришел к компромиссному расколу: «Я пойду домой вон туда, а ты иди домой туда» — ужинать — Уже стемнело, зима холодная, фонари на улице яркие, как алмазы в холодных скрежевоющих ветрах, неприятно — Мы болтались на углу и просто разговаривали — Причем о Мэгги, бейсболе, обо всем — Чтобы согреться, мы вдруг пускались воображаемо пасовать друг другу с пяти футов, демонстрируя к тому же свои показные техники бросков и передач, ленивых замахов, бросок! —
— Игроки главной лиги всегда подбрасывают мяч легко, — говорил Чарли, — сходи в Фенуэй-парк, сам увидишь, как парни перед игрой просто легонько подают, и никто не бросает рывком, похоже, что совсем без усилий, но подавать они могут очень далеко с такой же легкостью, это после многих лет таких вот легких подач — Это значит, «Не выбрасывай вперед руку» —
— Чарли, тебе бы в главной лиге играть.
— Я и буду — надеюсь — хотелось бы то есть — Тэфф-то туда попадет — Тэфф точно попадет —
В их собственных историях Лоуэллской Предгорной школы Кровгорд и Тэффи Трумэн склоняли вместе головы над своими невообразимыми личностями и надеждой, амбициями, читали газеты друг у друга из-за плеча, неслись на матчи, старались успеть к началу радиопередач, знали самую личную невозможную потаенную отбойно-позерскую сердцевину друг друга, как свою собственную, или же шрамы своих же ран — Хладноветреными ночами бродили в куртках и трындели, как шотландцы в Эдинбурге Нового Света — Оба работали на железной дороге в Биллерике, отцы их — там же —
— Тэфф попадет — главные лиги — Мне-то что, Билл — Я вот как замахиваюсь и бросаю —
— А вот как мой безумный дружбан Джи-Джей Ригопулос? — подает, самый полоумный парень на свете, — орал ему я через ветра и показывал, преувеличенный замах Боба Феллера [57], чуть на спину не опрокидывается наземь перед броском, длинная нога задрана в воздух.
На Муди-стрит мы даем друг другу воображаемые подачи в неделю моего дня рождения, вот мы имитируем великое отбивание подачи, я присел на корточки в воображаемой перчатке питчера, у нас отбивающие-призраки уже готовы а в игре впереди — целые иннинги —
— Два и О, двое на поле, усталый Чарли Кровгорд подает решающий девятый — за базой горячий сенсационный Джек Дулуоз — и вот подача — Ты ж наверное должен знать, тебе хотят вечеринку закатить — твоя сестрица —
— Кому? мне?
— Ну да, паря. Может, ты замертво рухнешь от восторга и потрясения, откуда я знаю — Я сам сюрпризов-то не люблю — поэтому, когда придет двенадцатое марта, не напрягайся, сам увидишь — Твоя сестра говорит по телефону с М. К. Номер Один уже несколько недель. У тебя куча клевых подарков, паря — включая тот, о котором я тебе ничего не скажу —
Мои папа с мамой влезли по самые шеи в подготовку большого праздника, договаривались про тортики, чтобы пришел репортер из газеты, чтоб игры были. Я этого не предвкушал из-за огромности всего. Я полудогадывался, что нужно будет изобразить изумление, будто не знал, когда все заорут «С днем рожденья!» Кусал губы… гордый.
27
Настал главный вечер.
Все отвалили на вечеринку ждать моего появления. Я сидел один в кухне и ждал, когда за мной зайдет Иддиёт — «Ииидьёт, пошли, мой братец Джимми хочет с тобой о чем-то поговорить!» Джимми Биссонетт, хозяин того домика, где скоро закрутится вся эта катавасия — друзья моей сестры — А снаружи гигантская метель началась, к полуночи весь Лоуэлл парализует, войдет в историю 20 дюймами снега, огромная, пророческая. Как грустно и смешно, что родители мои прячутся с дурацкими шляпками, а дом наш пуст — Весь свет у меня выключен, жду у окна среди пустых оконных шторок, темных потерянных курток — Я весь приоделся на выход в свой школьный футбольный свитер с «38», означающей 1938-й, и огромной вшитой «Л», что значит «Лоуэлл», и к серым ниткам «Л» красным пришит маленький футбольный мяч — под свитером майка, воротничка нет — Я хочу, чтобы меня сняли фотографы, они зайдут из местных газет, я предвижу — На всех остальных будут пиджаки, жилетки, галстуки — а я буду выглядеть как нелепое дитя, чью серую мечту о тщеславии даже любви пронзить не под силу.
Я выглядываю в окно на то, как собирается невообразимый буран.
И сквозь него, жаждуя, ликуя, добрый здоровенный Иддиёт сурово тащится в соответствии с планом — Я вижу, как он в крапчатых порывах снега под дуговой лампой на Гершоме огибает угол, согнувшись, за ботинками его в снегу остаются маленькие точечки идиотскости, следы доброты в призраковатости и ликованья — в груди моей от такого зрелища колет глубокой сладкой трансцендентной болью, от его вида, от снега, от ночи — а за этими свирепеющими сумраками прячутся тридцать человек, чтобы прокричать мне «С Днем Рожденья», и среди них Мэгги — Иддиёт катится себе в покатых сумраках, его широкая гладкая ухмылка в слякоти, от зубов отскакивают крохотные раздельные сиянья, розовенький,
