Он сжал тонкие кулаки, и своего рода хрип вырвался из его больной груди. Он сердито заключил:
«Когда ты попал сюда, тебе было двадцать лет, а мне семнадцать. Мы были здоровы, мы не сделали никому ничего плохого, все, что мы хотели — чтобы нас оставили в покое. Посмотри на нас сегодня. И на все, что происходит вокруг нас. Я уже даже не понимаю, что что-то существует, и что Бог есть».
Армель закрыл глаза. Его черты казались скрытыми внутренними мучениями и наступающей темнотой.
— Только с Богом можно все постичь, — ответил он.
Армель и Легрэн были среди первых заключенных лагеря. И у Легрэна во всем мире не было иного друга. Он сделал бы все, лишь бы вернуть жизнь в это бескровное ангельское лицо. Оно внушало ему нежность и жалость — последнее, что связывало его с человечеством. Но в нем было еще другое, сильное и неподатливое чувство, которое не давало ему присоединиться к мольбам, которые бормотал Армель.
— Я не могу верить в Бога, — сказал он. — Это слишком удобно для этих сукиных детей — заплатить за все в следующей жизни. Я хочу видеть правосудие на земле. Я хочу…
Движение двери заставило Легрэна замолчать. В камеру вошла новая красная роба.
— Меня зовут Филипп Жербье, — представился новичок.
Полковник Жарре дю Плесси, аптекарь Обер и коммивояжер Октав Боннафу представились по очереди.
— Я не знаю, месье, почему вы здесь, — сказал полковник.
— Я тоже не знаю, ответил Жербье со своей полуулыбкой.
— Но я хочу сразу сказать вам, за что интернировали меня, — продолжал полковник. — Я сделал громкое заявление, в кафе, что адмирал Дарлан[1] негодяй. Да.
Полковник сделал эффектную паузу и с пафосом продолжил:
— А сегодня я добавил, что маршал Петен[2] тоже негодяй, позволивший морякам измываться над солдатами.
— В конец концов, полковник, вы страдаете за идею, — заметил коммивояжер. — А вот я просто по делам проходил через площадь, где проходила демонстрация сторонников Де Голля.
— А я, — вмешался Обер, аптекарь, — со мной еще хуже.
Он внезапно повернулся к Жербье.
— Вы знаете, что такое снаряд Малера? — спросил он.
— Нет, — ответил Жербье.
— Вот это всеобщее незнание меня и погубило, — продолжал Обер. — Снаряд Малера, месье, это контейнер в форме заостренного с одного конца цилиндра для проведения химических реакций под давлением. Я химик, месье. Я, в конце концов, не мог работать без снаряда Малера. На меня донесли — якобы у меня нелегально хранится снаряд. У меня не было возможности получать известия от властей.
— У нас больше нет властей, остались лишь негодяи. Вот так! — воскликнул полковник. — Они урезали мою пенсию…
Жербье понял, что ему придется сто раз подряд слушать эти истории. Подчеркнуто вежливо, он спросил, где он мог бы устроиться в камере. Полковник, который был старостой барака, показал на соломенную постель у дальней стенки. Пока Жербье нес свой чемодан, к нему приблизился еще один сокамерник. Он указал на Легрэна, который представился и сказал: «Коммунист».
— Уже? — спросил Жербье.
Легрэн густо покраснел.
— Я слишком молод, чтобы обладать партийным билетом, вы правы, — быстро пояснил он. — Но это не имеет значения. Я был арестован вместе с моим отцом и другими бойцами. Но их отправили в другое место. Видимо, посчитали, что для них жизнь здесь оказалась бы слишком легкой. Я просил, чтобы меня отправили с ними, но эти мерзавцы мне не позволили.
— Когда это было, — спросил Жербье.
— Сразу после перемирия.
— Почти год назад, — заметил Жербье.
— Я самый старый в лагере, — сказал Роже Легрэн.
— Самый долгосидящий, — поправил с улыбкой Жербье.
— Следующий за мной Армель, — продолжал Легрэн, — вот этот молодой учитель, который лежит здесь.
— Он спит? — спросил Жербье.
— Нет, он очень болен, — пробормотал Легрэн. — Гнилая дизентерия.
— Почему не в карантине? — спросил Жербье.
— Нет помещения, — ответил Легрэн.
У его ног раздался слабый голос:
— Любое место подходит, чтобы умереть.
— Почему вы здесь, — спросил Жербье, склонившись к Армелю.
— Я дал понять, что никогда не смогу учить детей ненависти к евреям и к англичанам, — сказал учитель, не в силах даже открыть глаза.
Жербье выпрямился. Он не показал никаких эмоций. Только его губы немного потемнели.
Жербье поставил свой чемодан у изголовья соломенной кровати, выделенной ему. В камере совершенно не было никакой мебели и удобств, за исключением неизбежного «очка» в середине.
— Здесь все, что потребовалось бы немецким офицерам, которые сюда так никогда и не попали, — сказал полковник. — Но надзиратели и охрана помогают сами себе, а оставшееся продают на черном рынке.
— Вы играете в домино? — спросил аптекарь.
— Нет, извините, — ответил Жербье.
— Мы можем вас научить, — предложил коммивояжер.
— Спасибо, но я действительно не чувствую тяги к этому, — сказал Жербье.
— Тогда вы простите нас? — спросил полковник. — Как раз подошло время сыграть еще разок, пока не стемнело.
Наступила ночь. Прошла перекличка. Двери заперли. В бараке нет света. Дыхание у Легрэна было хриплое и сдавленное. В своем углу стонал маленький школьный учитель. Жербье подумал: «Комендант лагеря вовсе не глуп. Он засунул меня между тремя глупцами и двумя потерянными детьми».
Когда на следующий день Роже Легрэн вышел из барака, шел дождь. Несмотря на это и на холодный воздух апрельского утра на плато, открытом всем ветрам, Жербье в своих обносках и подпоясанный полотенцем, начал делать зарядку. Его тело было загорелым, сухим и крепким. Мускулы были не видны, но их компактная игра создавала впечатление некоего мощного блока. Легрэн смотрел на эти движения с меланхолией. Стоило ему несколько раз глубоко вдохнуть, как его легкие засвистели как полый пузырь.
— Наконец-то можно выйти наружу, — прокричал Жербье между упражнениями.
— Я иду на лагерную электростанцию, — сказал Легрэн. Я там работаю.
Жербье закончил наклоны и подошел к Легрэну.
— Хорошая работа?
Яркий румянец проступил на впалых щеках Легрэна. Это свойство — краснеть время от времени — было последним следом его молодости. Во всем остальном, лишения, заключение и прежде всего постоянное тяжелое, сводящее с ума бремя внутреннего восстания ужасно состарили и его лицо и его поведение.
— За работу я не получаю и крошки хлеба, — сказал Легрэн. — Но мне нравится работа, и я не хотел бы ее потерять. Это все, что есть у меня здесь.
Переносица у Жербье была очень узкой, поэтому его глаза казались посаженными очень близко друг к другу. Когда Жербье внимательно смотрел на кого-либо, как сейчас на Легрэна, то его обычная полуулыбка превращалась в узкую щель, а из глаз исходил черный огонь. Жербье молчал, и Легрэн уставился на его башмаки. Жербье мягко сказал: «До свиданья, товарищ».
Легрэн оглянулся вокруг и посмотрел на него, как будто его неожиданно обожгли.
— Вы … Вы… Вы тоже коммунист? — запинаясь произнес он.
