степени, чем жизни всех остальных встречавшихся им людей, подчиняется некой фатальности, присущей только им одним.
Однажды вечером они снова пошли в погребок, где пели «фадо». И у них была такая вера в свою защищенность, благодаря их недоступному и загадочному сообщничеству, что они пригласили Марию и Янки Жозе.
Погребок был таким же, и публика та же, и тишина тоже стояла, как и в тот вечер. И тучная старуха пела, как всегда, своим ангельским голосом, и больной чахоткой истощал для них свой ограниченный резерв жизни. Но ни Антуан, ни Кэтлин не ощутили снова того состояния, которое они познали там раньше. Они не нуждались больше в скрытом, тайном воздействии, чтобы вести их нота за нотой к тайному признанию. Монотонное, душераздирающее, очень тонкое, доведенное до изнеможения пение не подходило больше смелости, изобилию, новому полнокровию их любви.
– «Фадо» не надо слушать очень часто, – сказала Кэтлин во время паузы. – Среди них есть очень красивые, но их ткань очень тонкая, совсем прозрачная.
– Подожди, – сказал Антуан.
Он позвал гитариста, увел его в зал, и они оставались там довольно долго.
Когда они вернулись, гитарист попросил публику обратить ее благосклонное внимание к любителю. Это никого не удивило. Это было принято.
Антуан немного поколебался, шея его стала кирпичного цвета, но он взглянул тайком на Кэтлин и запел грустную песню Брюана.
Задолго до рождения Антуана эта песня бродила по улицам и пригородам Парижа, собирала на мостовых грязное и великолепное волшебство большого города и придавала отчаянную храбрость тысячам сердец подобных сердцу Антуана.
Поэтому он пел так хорошо, что, хотя языка, на котором она пелась, в погребке никто не знал, аудитории она понравилась.
– Это великолепно, Антуан, это великолепно, – воскликнула Кэтлин.
Ее грудь вздымалась, ее большие зеленые глаза стали еще больше и еще прозрачнее.
– Еще, еще, – просила она. – Но только чтобы песня была повеселее.
– Веселье – это не для меня, – прошептал Антуан. – Но все-таки… Подожди… Когда я воевал в Африке…
Он стал тихонько насвистывать марш. Гитарист подхватил. И слова сами собой всплыли в памяти Антуана.
Он начал петь, как он делал это и раньше, сдерживаемым голосом. И скоро ему показалось, что он слышит горниста, ритмичный шаг, хриплые крики солдат пустыни. Он дал себе волю. Под конец он не думал ни о чем в мире, кроме его пылких воспоминаний и ощущения руки Кэтлин, лежащей на его руке, дрожащей рядом с веной на запястье в такт маршу.
Когда он закончил петь, то оказалось, что он стоит и топает ногами по земле. Он покраснел, как обычно, очень густо, и проворчал:
– Ладно, хватит дурачиться. Пойдем.
Но на улице он снова стал насвистывать марш. Так они поднялись до старого квартала, где все они жили.
Перед сном Мария сказала сыну:
– Что все-таки любовь делает с людьми.
Жозе ожидал, что мать сейчас начнет смеяться. Но она вспоминала свою молодость и поморщилась, готовая вот-вот расплакаться. Жозе несколько раз похлопал ее по спине.
Одним из первых наиболее настойчивых желаний Антуана в эти постепенно уходящие дни было делание как можно изысканнее одеваться. Так как та новая жизнь, которую он вел, требовала уже больше денег, чем он мог заработать, а о том, чтобы Кэтлин ему помогла, он не допускал и мысли, Антуан снова пошел в казино «Эсторил». Ему снова повезло.
Он тайком заказал костюм, рубашки и туфли у самых дорогих мастеров. Чтобы получить их побыстрее, он давал чаевые, удваивавшие цену. И все равно срок казался ему бесконечно долгим. Он постоянно ходил к портному, сапожнику, настаивал, выходил из себя, упрашивал. Наконец все оказалось готово в одно время.
Костюм был из хорошей шерсти, туфли из хорошей кожи, рубашки из прекрасного белого шелка, и над всем этим материалом потрудились хорошие мастера. Оставалось только выбрать галстук.
Но тут Антуан доверился своему собственному вкусу. А он любил галстуки яркие.
Кэтлин была невероятно растрогана, иногда увидела его наряженным в первый раз: у него на лице было написано детское выражение удовольствия и стеснения, которое он тщетно пытался скрыть. Она вскрикнула, увидев, как сшит костюм, и с восхищением потрогала ткань.
– А я даже и не знала, что ты можешь быть таким красивым, – сказала она наконец.
– Ну ладно, ладно, – проворчал Антуан.
Он был в восторге.
– Подожди меня секунду, – сказала Кэтлин.
Она вышла из квартиры и вернулась через полчаса с небольшим пакетом.
– Я не хочу видеть тебя таким великолепным и не иметь к этому никакого отношения, – сказала она, смеясь.
В пакете было два галстука из плотной шелковой ткани строгих расцветок. Кэтлин повязала один из них на шее Антуана. Он зачарованно наблюдал, как она это делает.
Еще никто и никогда не завязывал ему галстука.
– А теперь давай попробуем другой, – сказала Кэтлин.
– Нет, я хочу, чтобы он всегда был у меня в кармане, – сказал Антуан. – Как талисман.
Он старательно и неумело сложил галстук, завернул его в носовой платок и положил во внутренний карман пиджака.
Перед тем как надеть свою рабочую одежду, он пошел показаться Марии.
– Святая Мария! – воскликнула она. – Ты так же хорошо одет, как когда-то был мой Джон.
Антуан дотронулся до галстука.
– Это Кэтлин мне его подарила, – сказал он.
Мария ничуть не удивилась.
– Так делают все хорошие женщины, – заметила она нравоучительно.
– А! – сказал Антуан.
Он покрутил кончик галстука между своими квадратными пальцами и спросил:
– Тогда это привычка?
– Конечно, когда дорожат своим мужчиной, – сказала Мария.
Антуан спросил еще, продолжая крутить кончик галстука:
– А завязывать его – это для вас тоже привычка?
– Это удовольствие, – сказала Мария. – Я очень любила делать это для Джона.
Антуан переоделся и оставшуюся часть дня провел на работе. Время от времени он, продолжая рулить, ощупывал через парусину куртки свой новый талисман. Тогда челюсть его выступала немного вперед.
Когда наступил вечер, он надел свою нарядную одежду, и Кэтлин снова им залюбовалась. Потом она заметила с улыбкой:
– Так ты решил носить твой талисман на шее?
– Да, я передумал, это бывает, – сказал Антуан.
Он сделал несколько шагов по просторной комнате и остановился лицом к стене, словно ему захотелось получше рассмотреть рисунок облицовочной плитки.
Задержавшись в этой позе, он вдруг спросил:
– Это правда, что ты покупала галстуки твоему мужу?
Голос его был ровный и нейтральный. Он не получил ответа. Он резко повернулся к Кэтлин и пророкотал:
– Что же ты не отвечаешь?
– Я не знаю… а что? Я уже даже и не помню… – пролепетала Кэтлин с немного растерянным
