силы и неведомые знаки.
Они заставляли верить во все сказки детства, во все мрачные легенды Востока.
Какой волшебник, какой колдун извлек из воды и небес эту мягкую, липкую субстанцию, плотную, неосязаемую, которая пахла гнилой тиной и где огромные связанные животные кричали в отчаянии и ужасе?
Это ощущение снова заставило меня несколько раз пробежать по палубе, тщетно и с тоской разыскивая какой-нибудь проход, щель в немыслимой тюрьме, в которую нас заточили.
Чтобы вырваться из этого заключения, я укрылся в обеденном зале. Ибо в силу законов этого мира, наоборот, именно в закрытом помещении можно было обрести ощущение свободного пространства.
Возле стола с одним только прибором меня ожидал юнга.
— Сегодня все пообедали раньше, — сказал он. — Но ты можешь…
Я нетерпеливо прервал мальчика:
— Хорошо! Хорошо! Что происходит? Маленький малаец смотрел на меня, не понимая.
— Где мы? — спросил я.
— Устье Янг-Цы. Желтый туман, часто в это время года. — Мальчик ответил очень быстро и механически. Он привык к капризам реки и продолжал дальше: — Хочешь есть?
Я заметил, что очень голоден. Мой аппетит, равно как сон, не был рассчитан на непредвиденные обстоятельства.
Поглощая горячие благодаря усилиям мальчика блюда, я прислушивался к шуму судна.
Помимо предупреждений, подаваемых нашей сиреной, на которые отвечали сирены других судов, пленников тумана, казалось, всякая жизнь на „Яванской розе' угасла. Молчали и машины, и люди.
— Где второй лейтенант? — спросил я у юнги, уничтожив свой обед.
— На лестнице полуюта.
— Что делает?
— Не знаю, как сказать, но я могу показать…
Маленький малаец сделал ряд непонятных движений и сказал:
— Думаю, он развлекается.
Боб не развлекался, а используя рампу в качестве закрепленной перекладины, делал гимнастику. Чтобы установить это, мне пришлось почти столкнуться с ним.
Невероятно трудно было выполнять упражнения на этой выщербленной, покосившейся и скользкой деревянной планке.
Но у Боба мышечная точность и ловкость были развиты в исключительной степени. Я это знал и слегка завидовал.
Однако на этот раз без всякой задней мысли я поздравил его с фигурами высшего пилотажа. Я чувствовал себя потерянным в этой желтой вате, я нуждался в человеческом единении. И Боб, несомненно, тоже, так как он тепло ответил:
— Вот и ты наконец! Тебе повезло, что ты спал. Мне же надо было чем-то заняться.
Он проделал последнюю фигуру и приземлился рядом со мной.
— Нет ничего лучше похмелья! — крикнул он. — С утра я был хорош! Привожу себя в норму перед Шанхаем. Хватит коньяка! Там надо будет удовлетворить много девочек.
Боб вновь обрел свой обычный смех, то есть короткий, немного жестокий, и я вновь ощутил тягу к нему.
— На охоту пойдем вместе, — машинально сказал я. Боб помедлил с ответом.
Но в наших отношениях уже наступила оттепель. Для отказа он прибегнул к увертке.
— Я решил, что ты уже женился, — заметил он.
— На Флоранс? — воскликнул я. — О! С этим покончено, старина!
Я ничего не стал объяснять. Соблюдение тайны, обещанной сэру Арчибальду, и желание оставить Боба в неведении, могущее быть и для меня выигрышным, — и то и другое импонировало мне, не допускало соблазна все рассказать. Я гордо повторил:
— Покончено. И весьма удачно!
— Браво! — произнес Боб.
Но его одобрение было лишено энтузиазма. Мне даже показалось, что рассмеялся он при этом неестественно и натянуто.
Я не знал, что сказать еще. Трудно было вернуть в естественное русло наше товарищество. К счастью, произошло нечто, благодаря чему я вышел из затруднительного положения. Многоголосый шум разговора, похожего на спор, раздался над нашими головами. Мы поднялись по ступенькам, отделявшим нас от трапа. Мы хорошо слышали, что говорили четыре человека, не видя их, впрочем, они нас тоже не видели. Все четверо представляли командование „Яванской розы'.
Кроме Ван Бека и Маурициуса там были помощник капитана и офицер-механик. Если раньше я не упоминал о последних двух, то только потому, что не хотел загромождать воспоминания, и так довольно перегруженные, лицами, так сказать, третьестепенными, несуществующими. В самом деле, оба они, один — американец, второй — швед, никогда не показывались. Они жили, ограничиваясь только своей работой и каютой. Это были простые винтики в системе судна. Тем более я удивился их неожиданно проявившейся горячности.
— Это самое чертовское безрассудство, о котором мне приходилось слышать в моей окаянной жизни! — кричал помощник капитана.
По акценту, которым каждый из говорящих коверкал английский, я мог идентифицировать их.
Механик-скандинав поддержал помощника капитана: — Никогда вы не заставите меня пойти на это!
— И все же вы поступите так, как хочу я, — спокойно сказал Ван Бек. — Вы прекрасно это знаете! Зачем терять время?
— Но посмотрите… Ради Христа! Взгляните на эту патоку! — возразил американец. — Каким образом вы надеетесь проделать три-четыре мили сквозь такое варенье? Послушайте, как воют другие суда! На этой проклятой реке скопился целый флот! Мы врежемся и даже не узнаем во что. Заговорил Маурициус.
— Это трудно, не спорю, — подтвердил он, — но мы выкрутимся.
— Вы дорожите своей долей? — спросил Ван Бек.
— Я больше дорожу своей шкурой, — проворчал швед.
— А я… — начал было помощник капитана.
— Хватит! — оборвал его Ван Бек. — Здесь командую я и Маурициус. Сегодня нам надлежит быть у Ванг-По — и мы там будем!
— Почему сегодня? — не успокаивался помощник капитана.
— Завтра будет другой таможенный офицер, и японцы не простят нам, если мы провалим это дело. Понятно?
Никто не рискнул возразить. Ван Бек приказал:
— В путь!
— В ад! — сказал американец.
В двадцать лет я совершенно не ведал страха. Мое мужество не являлось доблестью: оно основывалось на органическом неприятии того факта, что опасность будет преследовать меня больше, нежели удача. Однако внутри у меня как-то неприятно защемило, когда я почувствовал, что машины проснулись и судно тронулось с места.
Встретить лицом к лицу смертельного врага, смертельную обстановку или же смертоносное оружие, не дрогнув сердцем, можно, если ты в бою, не рассуждаешь и у тебя есть чувство неоправданного, но неоспоримого превосходства. Но гораздо труднее управлять своими нервами, когда у опасности нет лица и когда она окружает тебя со всех сторон.
Самым отвратительным днем за все мое пребывание на фронте был для меня один из тех, который я, офицер авиации, откомандированный на связь, провел в окопах и в течение которого взвод, взявший меня на довольствие, подвергался газовой атаке.
Впервые я ощутил на своем лице маску, неуловимое просачивание воздуха. Я боялся дышать. Мне
