Но в действительности ничего из всего этого не трогало двух молодых чужестранцев, кативших по Кобе. Боб рассеянно вытирал кровь толстой китаянки, забрызгавшую низ его пальто. Я же думал о ванне, которую собирался принять, так как наше переполненное пассажирами судно, имея ограниченный запас воды, не предоставило нам таких удобств.
Ничто так не пресыщает, как разнообразие. Мы поистине насытились открытиями. Пейзажи, климат, лица, обычаи — сколько всего мы повидали!
11 ноября 1918 года колокола в Бресте возвестили великую радость перемирия. Наше транспортное судно покинуло рейд. И с тех пор вавилонские постройки Нью-Йорка, равнины Среднего Запада, пустыня у Соленого озера, ущелья и горы, чудеса Калифорнии, миражи Гавайских островов, прелести Японии, трагические улочки Владивостока, бронепоезда Колчака, качка в Тихом океане, сибирские снега — чего только не узнали мы за три месяца!
А алкоголь и игра, а драки и женщины!
И все это по окончании фронта, смертельной пляски воздушных боев.
Мы испытывали неистовую жадность: брать, коверкать, растрачивать и отбрасывать все, что заключало в себе мгновенную и острую радость. Что до прочего, то мы отдавались во власть судьбы.
Судьба пожелала, чтобы по окончании войны нам предоставилось самое прекрасное путешествие из всех возможных, чтобы наша эскадрилья, направленная на подкрепление войскам в Сибири, покинула Францию и с тех пор, абсолютно никому не нужная, совершала прогулки между бретонскими берегами и китайским побережьем. Мы считали это абсолютно естественным.
А также и то, что наша удача утопала в попойках, времяпровождении с женщинами, безрассудствах.
Мы были пьяны оттого, что остались живы, что были слишком молоды и отмечены знаками победы на нашей униформе.
Я говорю и от себя, и от Боба. Из всех наших товарищей мы были самыми буйными. Ему, по крайней мере, все прощалось за то, что дважды он возвращался на базу на коленях убитого пилота, управляя рычагами вместо погибшего. Это может взвинтить нервы даже самого уравновешенного человека.
Мой случай был проще: я не мог обуздать свой темперамент, опасный для меня самого и для окружающих. В двадцать один год жажда жизни в полном разгаре.
Самое низкое и самое благородное — я был способен в равной степени на то и на другое, почти одновременно и без разбора. Лишь бы поступок диктовался безудержным порывом сердца, крови и нервов или чувственности — это казалось мне необходимым. Главное, чтобы все произошло мгновенно. Оценка меня ничуть не занимала. Значение имела только интенсивность. Критерием своего поведения я признавал лишь культ мужества и товарищества. В остальных случаях я действовал по своему усмотрению.
Месяц сластолюбия и пьянства в Сан-Франциско, месяц среди белого террора в Сибири привели к тому, что я превратился в существо, не знающее ни закона, ни меры. И только этим можно объяснить характер непредвиденных событий, которые должны были разыграться в течение нескольких часов.
Утро ушло на туалет и покупки.
У нас с Бобом были общие деньги. Поскольку он был старше и по возрасту и по званию, деньгами ведал он. Боб ограничивался лишь тем, что предупреждал меня, что у нас больше ни франка, ни доллара, ни рубля, в зависимости от страны, в которой мы находились. Тогда мы занимали каждый, где мог, объединяли добытые деньги и ждали конца месяца, чтобы расплатиться с долгами.
Часто наше жалованье было заложено заранее и сверх всех наших возможностей. Но своевременный отъезд или любезность кого-либо из товарищей спасали нас.
Пересекая Японию в направлении „туда', мы были вынуждены проходить мимо лавок с великолепными тканями и прекрасными масками, не заходя в них: пересечение Тихого океана было долгим и дорогостоящим. Мы совершили это на американском военном транспортном судне, доставлявшем десант на Филиппинские острова. Играть на нем было запрещено, но капитан только и мечтал о покере — партии разыгрывались в его каюте, партии неистовые, приковывавшие нас к столу нередко на двое суток кряду.
Кроме офицеров нашей эскадрильи участвовали в них и два майора из десантников. Эти двое прошли школу притонов Америки, Кубы, Панамы, Манилы. Они нам это здорово продемонстрировали. Когда транспортник высадил нас в Йокогаме, мы проиграли все, вплоть до часов. И чтобы добраться хотя бы до Йошивары, города, где женщинам грозила тюрьма за приставание к прохожим, нам пришлось устроить коллективный поход к казначею эскадрильи.
Когда мы с Бобом прибыли в Кобе, наше финансовое положение было не слишком плачевным, но и не блестящим. Мы получили деньги на проезд до Шанхая накануне отъезда из Владивостока. Последнюю ночь мы провели в «Аквариуме», где офицеры двадцати национальностей смертельно напивались, палили из револьвера в стену и растрачивали свое жалованье ради красивых глаз полудюжины довольно привлекательных проституток.
— Вот наши фонды! — объявил Боб, выложив на край ванны, где я сибаритствовал, пачку японских банкнот, каждая из которых не превышала десяти йен. — Он рассмеялся и добавил: — К счастью, папаша Волэ нас знает!
Боб имел в виду предусмотрительность казначея эскадрильи, который перевел наши деньги из Кобе в филиал крупного английского банка в Шанхае. С легким сердцем мы разделили скудные средства, которые у нас оставались, и отправились по магазинам, каждый по своему усмотрению, чтобы не зависеть от вкуса и мнения друг друга. Так мы признавали право на индивидуальность.
Боб принес черное кимоно и саблю самурая. Я купил саблю самурая и черное кимоно.
Сравнив наши одинаковые покупки со скрытым раздражением, соврав про цены, так как это было единственное, в чем мы расходились, мы отправились обедать.
Зал ресторана в «Гранд-отеле» был огромен и пышен. Широкие окна позволяли наблюдать за тем, что происходило на улице. Однако мы рассматривали только женщин, находящихся в зале.
Почти не веря себе, вспоминаю я голод нашей плоти тогда. В этом смешались природная неистовость животного, неудержимая жажда жить и отрицание какой-либо избирательности и утонченности.
Страсть, с которой мы предавались пьянству, игре, ссорам, правила и нашими любовными делами. И если весь наш образ жизни вообще вызывал у нас очень незначительные угрызения совести, то здесь они полностью отсутствовали.
Женщина была для нас необходимой добычей. Она должна была оказаться в постели, и тем все было оправдано. Не знаю, не подчинялись ли мы в своих порывах скрытому желанию реванша, не требовали ли этого способа мести все наши неутоленные ночи на фронте и в силу того, что месяц за месяцем мы испытывали жажду обладать желанным телом с нежными формами, не стали ли мы их ненавидеть.
По отношению к женщинам все в нас было циничным: слова, взгляды, жесты, внутренняя необузданность. Если случайно во мне возникало нежное чувство к одной из них, мне становилось ужасно стыдно. Мне казалось, что это унижает меня, — я тут же гасил его каким-нибудь пошлым намерением.
Мы с Бобом так далеко зашли в подобном к ним отношении, что так же, как имели общие деньги, имели и общих любовниц. К чему ревновать или деликатничать? Какая женщина стоит этого? Единственное, чего требовало наше самолюбие, так это первенства.
Однако мы очень скоро поняли, так как с самого начала путешествия вели ночную жизнь, что в этой суетной игре тщеславия рискуем извратить прекрасную суть товарищества. Мы были слишком кипучи, слишком неистовы, чтобы соперничество, даже без серьезных на то оснований, не стало бы схваткой. Молодые собаки, играя, грызутся до глубоких ран, почуяв большую кровь.
Итак, мы установили нечто вроде договора, регулирующего нашу охоту. Только тот, кто, первым указав на женщину, крикнет: „Увидел!' — имел право преследовать ее.
Второй мог заняться ею лишь через день.
У нас обоих глаз был верным. Если мы до сих пор оставались в живых, то этим в значительной степени были обязаны быстроте взгляда. И мне в самом деле верится, что даже во враждебном нам небе, полном смертельных ловушек, и Боб и я напрягали свое зрение только для того, чтобы первым заметить девицу из кабаре или танцовщицу из притона.
Женщины, обедавшие в «Гранд-отеле», были совершенно иного типа. Большей частью дамочки
