которые бой приготавливал с дьявольской быстротой, я позабыл все, в чем упрекал Флоранс, или, вернее, то, что вызывало во мне ярость.
Злоба, жадность, свобода, достоинство, гордость, неистовство, боль, любовь, — как можно было придавать хоть какое-нибудь значение этим чувствам?
Таково преимущество опиума, когда, поглощенный в большом количестве, он растворяет людские страсти до счастливого небытия.
Я чувствовал себя слегка приподнятым над грязными и жесткими циновками. Деревянный валик, который поддерживал мой затылок, превратился в некий чудесный источник, откуда неизъяснимое блаженство вливалось в мое тело.
Какой смысл могли иметь заботы, волнения, взрыв амбиций, бунт самолюбия?
Моя плоть и кровь жили новой чудесной жизнью. С необъяснимой радостью я подсчитывал удары своего сердца. А моя до предела чувствительная кожа испытывала восторг от малейшего прикосновения, как от самой нежной ласки.
Когда чья-то рука коснулась моей, я не сразу понял, что это была рука Флоранс. Но когда понял, мне было уже все равно. Флоранс или другая женщина? Неважно, лишь бы ладонь была нежной, а пальцы красивые.
Постепенно, но с неумолимым давлением, неотвратимые, как смерть, потребность, желание полностью овладели мной.
Только у завсегдатаев опиум уничтожает чувственный голод. У тех же, кто им пользуется редко, он возрастает и обостряется сверх меры.
Я отодвинул поднос, потянулся к Флоранс, поцеловал ее, чувствуя, как погружаюсь в море наслаждений.
Она попробовала умеренную дозу опиума. Она обладала для этого врожденным, наследственным чувством, но и в ней опиум пробудил похотливое веяние.
Не обращая внимания ни на курильщиков, ни на боя, она ответила на поцелуи, слившись со мной.
— Господин джентльмен-офицер, не желает ли теперь маленькую спаленку? — шепнул мне на ухо хозяин.
Мы прошли в некое подобие примитивного алькова, скрытого двумя тканевыми занавесками. Они сходились неплотно. Но это никого не смущало, так как никто в этом ночном прибежище для смутных снов не интересовался поступками других.
Никто?
Однако мне показалось, что чья-то голова приподнялась, чтобы проследить взглядом за нашим перемещением. Для этого человек вытянул шею, насколько был способен, и мне показалось, что на этой шее я узнал ужасный шрам.
На мгновение я вспомнил предостережения, выложенные юнгой, когда он был в засаде у „Астор- хауса'.
Но занавески за нами уже закрылись, и Флоранс срывала свои легкие одежды.
Казалось, я уже знал все возможности и источники удовольствия, которые таило ее тело. Я пришел в восторг от того, что оно открыло мне на жалком и грязном ложе, среди стен, источавших вонючую сырость, в глубине ниши, смутно освещенной отблеском маленьких горелок с опиумом в соседней комнате.
Радость, благодарность моей плоти — я испытывал потребность выразить все это словами. И я, не сказавший ни одного слова любви Флоранс, убаюкивал ее самыми жаркими обещаниями, самыми страстными клятвами, самой искренней ложью. Когда слов больше не хватало, я просил еще опиума, снова овладевал Флоранс и возобновлял свою лихорадочную и нежную литанию.
Она слушала мой голос, как снисходивший с небес. Так прошли день и ночь.
Когда наконец я решился покинуть курильню, я снова увидел в тумане, застилавшем мне глаза, шею со шрамом.
Помогая Флоранс подняться в тележку рикши, я спросил:
— Как звали матроса, который охранял твою дверь на судне?
— Сяо.
— Не было ли его среди курильщиков?
— Думаю, да, — с безразличием ответила метиска.
XIX
На следующее утро на мне не было даже самого легкого следа моих излишеств. Я проспал целые сутки.
Мой организм был готов к любым заданиям, ко всем невзгодам. Мой мозг работал предельно ясно. И я был словно ослеплен внезапной очевидностью: мне надо бежать из Шанхая. И немедленно.
Не обещал ли я встречаться с Флоранс каждый день, каждую ночь, курить вместе, забыть все на свете, кроме нее? Она уже ждала меня. Скоро она примется меня разыскивать.
Я не мог сдержать слово. Но не мог устоять и перед ее прелестями. Я должен был бежать, и чтобы никто не смог ее предупредить об этом.
Мои обещания?
Мужчина не несет ответственности, решил я, за то, что говорит под действием алкоголя или наркотика.
Но тогда, возражал мне мой внутренний голос, нужно, по крайней мере, оправдаться.
На это я ничего не ответил, ибо, по правде говоря, я еще не был мужчиной, а всего лишь юношей, напуганным обязанностями, суть и тяжесть коих не способен был оценить.
Я направил всю энергию своего ума на мысли о необходимом побеге. Цель моего путешествия быстро определилась — Пекин.
В этом выборе я нашел окончательное оправдание. Как я мог покинуть Китай, не увидев Пекин? Флоранс не имела все-таки никакого права помешать мне в этом.
Оставался вопрос денег. У меня их почти не было.
В связи с этим я вспомнил, что почти не виделся с господином В.
Французский консул встретил меня любезно, чего своим поведением я никак не заслуживал.
Не успел я намекнуть на желание посетить Пекин, как господин В., улыбаясь, сказал:
— Что вам мешает, так это, думаю, дорожные расходы. Не думайте больше об этом: я этим займусь.
Я принялся благодарить его, он меня прервал:
— Не надо меня благодарить. Я рассматриваю это путешествие как прекрасную возможность для вашего познания Китая и поста, который я предполагаю вам доверить. — Консул помолчал и внезапно спросил: — Возглавить полицию французской концессии в Шанхае — это вам подошло бы?
Изумленный, я пробормотал:
— Как?.. Почему?
— Очень просто, — продолжал господин В. — Шеф нашей полиции затосковал по Родине. Я подумал о вас для его замены.
Он смотрел на меня так серьезно и с такой добротой, что я решил сразу же лишить его иллюзий на мой счет.
— Господин консул, — сказал я, — вынужден предупредить вас…
Господин В. вновь прервал меня, закончив мою фразу:
— …что ваше поведение здесь не было поведением арбитра нравов? Не так ли? Так что ж, вы не сообщаете мне ничего нового. Господин Ванг мне доложил об этом. Я сейчас представлю вам господина Ванга.
— И несмотря на это…
— Да, несмотря на это. Я справлялся о вас во Владивостоке и даже во Франции. Да, шеф полиции,
