ствол бельгийского пулемета. Он качнул зеркальце направо и мельком увидел другой ствол, а за ним — сжатый рот и белое лицо. И еще один. Бельгийские ублюдки зажали его в тиски. Деваться ему было некуда.
Внезапно далеко на востоке он увидел в небе тень, похожую на черную чайку. Она была далеко, но Шварц сразу же узнал ее.
— Это же «Юнкерс-87»! — громко закричал он. — И еще один!
Невозможно было спутать их странные, угловатые формы. Эти самолеты — самое страшное оружие Люфтваффе — приближались к деревне все ближе и ближе.
Поскольку шум двигателей с каждой секундой становился все громче, Шварц лихорадочно схватился за свою ракетницу. Он торопливо вставил первый патрон, надеясь, что помнит правильный порядок цветов для вызова самолета.
Еще один поспешный взгляд в зеркало. Теперь самолеты летели низко, самое большее на высоте двести метров, держа четкий строй и словно не замечая направленные в них трассирующие пулеметные очереди.
Шварц поднял сигнальный пистолет и, не слишком высовываясь из своего укрытия, выстрелил в воздух. Красная вспышка с шипением ушла в небо. С противоположной стороны дороги до него донеслись сердитые крики. В воздухе просвистели пули. Одна из них расколола деревянную дверь над головой унтерштурмфюрера и засыпала его щепками. Он снова выстрелил. Белая вспышка поплыла по длинной кривой и зависла над бельгийскими позициями. Затем она начала медленно оседать. Шварц ждал. Заметили ли его сигнал? И если да, то поняли ли? Он почувствовал, как по спине стекает струйка пота, и осознал, что, возможно, подписал себе смертный приговор.
И тут все началось. Ведущий самолет, совершенно черный, за исключением желтого обтекателя, казалось, остановился в воздухе. Его пилот резко накренил машину вбок. Шварц мельком увидел черно- белый крест на крыле. Внезапно, без какого-либо предупреждения, казалось, он полетел вниз — как черный камень, резко падающий на синем фоне.
Пилот включил сирены, которые Шварц отлично запомнил по кинохронике польской кампании. Их чудовищный вой заполнил воздух. Унтерштурмфюрер прижал руки к ушам, чтобы спастись от ужасного шума.
Сто пятьдесят, сто, семьдесят метров… пилот выровнял самолет. Множество бомб, сияющих в солнечном свете, выпав из его брюха, полетели, толкая друг друга, и понеслись к бельгийским позициям.
Полыхнули зажигательные бомбы, разбрасывая повсюду крошечные шарики магния. За несколько секунд густые, зловонные облака белого дыма окутали здания. Кто-то кричал; через дым пробежал бельгийский солдат, его форма уже пылала. Он зигзагами бежал по замусоренной улице, и огонь все больше и больше лизал его тело. Шварц не стал больше ждать. Отбросив ракетницу, он кинулся в открытую дверь хлева. Пуля ударила в стену на расстоянии метра от него, и кирпичные осколки брызнули ему в лицо.
Здание напротив ярко пылало. Пожар начал распространяться по всей деревне. «Бельгийцам все равно будет теперь не до меня», — пронеслось в голове Шварца. Воздух, раскаленный в пламени пожара, обжигал легкие. Унтерштурмфюрер отчаянно огляделся в поисках выхода.
Над ним, над толстым ковром из белого дыма, начал опускаться вниз второй пикирующий бомбардировщик, включив сирены на полную мощность. Он нацелился прямо на бельгийскую церковь, хотя знал, что военно-воздушные силы, как и артиллерия, имели приказ избегать разрушения вражеских церквей — «культурных ценностей», как их называли в приказах.
Задыхаясь, Шварц бросился вперед. Вой пикирующего бомбардировщика становился все громче и пронзительнее. Внезапно рев прекратился и сменился зловещим свистом. Это падали бомбы. «Фугасные», — мелькнула мысль в голове у Шварца.
Беглец отчаянно бросился к большой деревянной двери церкви и вцепился в ее железную ручку. Когда взорвалась первая фугасная бомба, дверь распахнулась, и он влетел в храм, наткнувшись на маленького человечка, который скорчился там в тяжелой, пахучей темноте.
По травянистому склону скатился эсэсовец с дикими от страха глазами. Он был без каски, беспорядочно размахивал руками и издавал бессмысленные звуки. Унтер-фюрер ударил его кулаком по лицу. Он отшатнулся — и все равно продолжал бежать. Метцгер сердито чертыхнулся и, когда охваченный паникой солдат поравнялся с ним, ударил его в лицо прикладом своего «шмайссера». Эсэсовец рухнул на землю, дрожа как молодой щенок.
Он был первым из дюжины оставшихся в живых бойцов группы унтерштурмфюрера Шварца, которых Мясник выстроил перед фон Доденбургом, постоянно держа их на мушке своего автомата. Мотнув головой, фон Доденбург приказал ему опустить оружие. Некоторое время он ничего не говорил, только смотрел на их белые лица и остановившиеся глаза.
— Что случилось? — спросил он одного из них.
Солдат открыл рот, но не сумел выдавить ни звука.
Он спросил следующего, который начал смущенно лепетать какое-то нелепое оправдание. Куно фон Доденбург сильно ударил его по лицу. Человек отшатнулся, затем пару раз встряхнул головой, как будто пробуждаясь от глубокого тяжелого сна. Фон Доденбург опустил руку на пистолет.
— Я досчитаю до трех, — сказал он, — и, если вы не начнете разумно отвечать, я вас застрелю.
Бойцы «Вотана» задохнулись от потрясения. Из всех офицеров батальона фон Доденбург был единственным, кто никогда не использовал рукоприкладство. Эта внезапная демонстрация жестокости оказалась совершенно неожиданной. Но, как фон Доденбург и ожидал, солдат начал говорить. Его описание того, что случилось в деревне Канне, сопровождалось несколькими короткими хриплыми вздохами. Когда молодой офицер слушал рассказ о произошедшем, он чувствовал, что в нем начал разгораться гнев на глупость Шварца. Это было типично для идей, насаждавшихся Стервятником во второй роте. «Вперед по трупам!» — таким был его девиз, который с восторгом воспринимали честолюбивые молодые дураки вроде Шварца. И он посадил себя с ним в такую лужу!
Но сейчас было не место и не время размышлять о теориях гауптштурмфюрера Гейера. Фон Доденбургу надо было попробовать взять деревню без помощи Шварца. И в то время, когда пикирующие бомбардировщики с воем начали заходить на здания вокруг церкви, он начал отдавать приказы.
— Меня зовут Вайсфиш, — с удивительной церемонностью произнес маленький человечек, когда пикирующие бомбардировщики улетели. — Мойша Вайсфиш.
Шварц, сжимая левой рукой правую в попытке остановить кровь, текущую из раны на лице, с ужасом уставился на него. С таким именем тот наверняка был евреем. Унтерштурмфюрер находился один на один с евреем в этой маленькой, темной бельгийской церкви.
Человечек, казалось, читал его мысли.
— Да, лейтенант, — сказал он на превосходном немецком языке, — я еврей.
— Но вы говорите по-немецки… И откуда вы знаете, что я лейтенант?
Гражданский печально улыбнулся.
— Я знаю это, поскольку я такой же немец, как и вы, — ответил он.
— Ты не немец! — закричал Шварц. — Ты еврей!
Вайсфиш кивнул.
— Конечно, но пятьдесят лет моей жизни я платил налоги немецкому государству, работал в Германии и чтил немецкий народ, веря, что являюсь его частью. — Он поднял правую руку. Это был протез, одетый в темно-коричневую кожаную перчатку. — Это 1916 год, Верден, — сказал он.
— И что ты делаешь теперь здесь, еврей? — бросил Шварц.
Вайсфиш пожал плечами.
— Как был я дураком всю жизнь, лейтенант, так я им и остался. Я полагал, что все изменится, что вся ненависть против евреев прекратится после того, как Германия восстановит то, что она потеряла в Версале. Неделю назад, после того как ко мне пришли, чтобы забрать мою жену — согласно вашей странной классификации человечества, она была названа «полной еврейкой», — я решил пересечь бельгийскую границу. — Он улыбнулся, взгляд на его лице выдавал смесь печали и презрения к себе. — Как вы можете
