— Ну, да… Я так глуп, что запамятовал об этой их байке. Вот уж не подумал бы, что ты можешь на нее купиться! Естественно, им пришлось ее выдумать, чтобы
защитить его.
Его нервный подъем внезапно улетучился. Он подозрительно оглядел слушателей.
— Вижу, что вы не лучше остальных. Не хотите видеть фактов. Наверное, я неверно понял назначение этой встречи. Приходится все делать самому… — Он ненадолго замер в центре комнаты, подобно одинокому пленнику воцарившегося молчания.
— Выпей, Борис, — предложил Жюльен, делая вид, будто ничего не произошло.
Борис на секунду уставился на него невидящим взглядом и как будто очнулся.
— Нет, я пойду, — проговорил он, медленно качая головой. — Никто из вас не понимает, что на самом деле происходит. Вы думаете, что я сумасшедший. Я понял это по вашим глазам. Если вам так удобнее, можете продолжать думать в том же духе. Но ведь я говорю вам: миллионы гибнут от дизентерии. Они валяются под открытым небом, подобно узлам с тряпьем, утопая в собственных экскрементах…
Он распахнул дверь и странной скованной походкой вышел в коридор. Отец Милле вопросительно взглянул на Жюльена. Тот пожал плечами:
— Ничего не поделаешь. То проходит, то опять начинается. Врачи утверждают, что это не опасно и что сотни таких же больных бродят по улицам. Если бы я навестил его дома, это только подстегнуло бы его подозрительность и ухудшило дело.
Он запрыгал следом за Борисом, чтобы проводить его к выходу.
Борис поджидал его на лестничной площадке.
— Я снова съехал с катушек? — виновато спросил он с судорожной усмешкой.
— Слегка. Тебе надо держать себя в руках, Борис, — сказал Жюльен.
— Я знаю. Стоит сказать им лишнего — и они воображают, что ты безумец.
— Ты снова за старое?
— Они арестовали этого дурня Варди, — сообщил Борис, продолжая усмехаться.
— Знаю. Суд начался несколько дней назад. Ты что, не читаешь газет?
— Вот кто безумец, — пробормотал Борис, нерешительно переминаясь с ноги на ногу.
— Может, вернешься? Выпьем по рюмочке. Борис покачал головой.
— Нет. Меня ждет работа.
Он продолжал мяться, когда к ним присоединился Дюпремон.
— Боюсь, мне тоже пора, — сказал он, надевая свою черную фетровую шляпу и глядя на них косыми глазами. Неуверенно потрогав свои стриженные усики, он добавил: — Очень поучительная встреча.
— Сейчас и вы скажете, что ошиблись насчет ее цели, — предположил Жюльен.
— Нет, — ответил Дюпремон. — Кажется, я вас прекрасно понимаю. — Только видите ли…
Он нервно скользнул по ним глазами. Если бы не это легкое косоглазие, он производил бы весьма благоприятное впечатление. Жюльену никогда прежде не приходило в голову, что Дюпремон, при всех своих светских манерах и ауре творца мистически-эротических бестселлеров, просто очень застенчивый человек.
— Видите ли, — растерянно повторил Дюпремон, — то, что вы задумали — либо уже поздно, либо еще слишком рано…
Он снова прикоснулся к узкой полоске у себя над губой и повернулся к Борису:
— Может быть, вас подвезти? У меня внизу машина… — Он сказал это извиняющимся тоном, словно и впрямь смущался того обстоятельства, что у него есть машина. К удивлению Жюльена, Борис, никогда раньше не видевший Дюпремона в глаза, тут же отвесил вежливый поклон, выражавший согласие. Оба зашагали по лестнице к выходу.
В кабинете остались только Леонтьев и отец Милле.
— С вашим собранием творится нечто, подобное истории о десяти негритятах, — молвил отец Милле вернувшемуся к ним Жюльену, вооружившемуся бутылкой бренди и захваченными на кухне рюмками. — Ага, выпить как раз не помешает.
Леонтьев тоже оживился при виде рюмок. На протяжении последнего получаса он считал минуты, отделявшие его от того момента, когда он войдет в бар «Кронштадта». Он ничего не говорил во время спора, ибо ему нечего было сказать. И все же он чувствовал, что эта заведомо бессмысленная встреча кое- чему его научила, объяснила кое-что, изумлявшее его с того самого времени, как он «ушел в Капую». Это вновь обретенное понимание, пусть и негативного свойства, казалось ему очень важным. Оно знаменовало конец его иллюзий на предмет способности Капуи к сопротивлению. Теперь, сам не зная каким образом, он получил в руки ключ к бесчисленным загадкам, водившим вокруг него хоровод со времени памятной встречи с парочкой американских радикалов и стремительного гигиеничного акта, ставшего ее кульминацией. Наконец-то он стоял лицом к лицу с необозримой пустотой, которая, подобно тщательно охраняемой тайне, была сердцевиной всего сущего. Это была голая, горькая пустота — не простенькое «ничего» былых дней, а лаконичное pues nada, окончательное nihil, ничто.
— Вы сегодня не слишком разговорчивы, мсье Леонтьев, — ввернул отец Милле.
Леонтьев смерил его ледяным взглядом, припоминая их первый спор у мсье Анатоля.
— Для дискуссии не представилось возможности, — сказал он.
— Не представилось, — согласился отец Милле. — Но теперь мы одни; мне всегда казалось, что трое — оптимальное число для компании, при том, разумеется, условии, что никто из троицы не принадлежит к противоположному полу… — Он снова огласил кабинет своим раблезианским смехом; отец Милле обладал редким даром от души посмеяться в одиночку, не ожидая, чтобы к нему присоединились другие. — Наш друг Жюльен выглядит столь удрученным, что я задам за него вопрос, который он хотел с нами обговорить и на который вы один способны дать ответ — а именно, верите ли вы в возможность организованного интеллектуального сопротивления при столь хорошо знакомом вам режиме? Я имею в виду духовное, а не политическое сопротивление, ибо именно это, если я не ошибаюсь, Жюльен и хотел поставить на обсуждение.
Леонтьев заподозрил, что отец Милле смеется над ним. Эти люди только болтают, но ничего не знают. Они болтают о тирании и угнетении — но что известно им о таком ползучем ужасе, как усталость синапсов? Глядя не мигая прямо в багровое лицо отца Милле, он безразлично ответил:
— Не знаю, что вы имеете в виду под «организованным интеллектуальным сопротивлением».
— Вопрос всего-навсего в том, верите ли вы в какую-нибудь альтернативу пассивному подчинению?
— Мало кто пассивно дожидается конца, — проговорил Леонтьев и чуть заметно улыбнулся. — Вы увидите, что большинство ваших друзей проявят величайшую активность, доказывая свою лояльность и донося друг на друга. Кое-кто, возможно, отважится на протестующий жест, после чего исчезнет. Кто-то еще станет, как вы предлагаете, плести заговоры и тоже исчезнет. Классические методы конспирации невозможны, да и вышли из моды.
— А вам известен более современный метод? Леонтьев вежливо повел плечами и поднялся.
— Есть люди… секта, пробующая иной путь. Но не думаю, чтобы в вашей стране у нее нашлось много последователей. Возможно, уже слишком поздно.
Он шагнул к двери: настала пора «Кронштадта».
— Или слишком рано?… — крикнул ему вдогонку Жюльен.
Леонтьев оглянулся с безразличным видом.
— Может, и слишком рано. — Он снова пожал плечами. — Если вы предпочитаете придерживаться этой версии.
Не успел Жюльен запереть за Леонтьевым дверь, как раздался настойчивый звонок, и в квартиру ворвался Сент-Иллер. С радостно скорченной физиономией он потряс руки Жюльену и отцу Милле и, отказавшись от предложенного кресла, немедленно перешел к сути:
— Привет, друзья, — приветствовал он их, — хотя число ваше сильно сократилось из-за раздоров и трусливого дезертирства, которые легко было предсказать, что и служит объяснением моего намеренного опоздания и того обстоятельства, что внизу меня дожидается такси со щелкающим с неумолимой символичностью счетчиком. Короче говоря, вы ни к чему не пришли.
— Ни к чему, — подтвердил Жюльен. — Тем больше у вас причин отослать неумолимое такси и вселить в нас уверенность.
