Владимира насыпали вокруг городских стен земляной вал, но «корсунцы, подкопав стену городскую, выкрадывали подсыпанную землю и носили ее себе в город и ссыпали посреди города». Потом изменник пустил стрелу в лагерь русов с запиской: «„Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока“. Владимир же, услышав об этом, посмотрел на небо и сказал: „Если сбудется это, — крещусь!“»(102; 112) [163].
Ему удалось лишить город воды, и Херсон сдался. Тогда Владимир, позабыв про свой обет, «послал к царям Василию и Константину сказать: „Вот взял уже ваш город славный. Слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу“. И, услышав это, опечалились цари. И послали ему весть такую „Не пристало христианам выдавать жен за язычников; если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь“».
Так и произошло. Владимир в конце концов принял крещение и женился на византийской принцессе Анне. Еще через несколько дней православие стало официальной религией не только правителей, но и народа Руси, а с 1037 г. главой русской церкви стал константинопольский патриарх.
То был грандиозный триумф византийской дипломатии. Вернадский называет это «одним из резких поворотов, придающих такую занимательность изучению истории… Любопытно было бы порассуждать, по какому пути пошла бы история Руси, если бы русские князья приняли одну из других мировых религий [иудаизм или ислам] вместо христианства… Обращение в ту или иную веру обязательно предопределило бы будущее культурное и политическое развитие России. Переход в ислам вовлек бы Россию в круг арабской, то есть азиатско-египетской культуры. Заимствование у германцев римско-католической веры превратило бы Россию в страну латинской или европейской культуры. Только иудаизм или православие гарантировали бы стране культурную независимость и от Европы, и от Азии» (117; 29,33).
Однако более, чем независимость, России были необходимы союзники, а Восточно-Римская империя, несмотря на испорченные нравы, оказалась предпочтительнее благодаря своей силе, культуре и развитой торговле, чем шаткая империя хазар. Нельзя недооценивать и изощренность в государственном управлении византийцев, более ста лет шедших к цели и достигших ее. Наивный рассказ о том, как Владимир оттягивал крещение, предлагаемый русским летописцем, не дает представления о дипломатическом маневрировании и напряженном торге, предшествовавших эпохальному решению, как и о византийской опеке князя и его подданных. Херсон был, очевидно, частью запрошенной цены; то же самое относится к династическому браку с принцессой Анной. Но самой важной составляющей сделки оказался конец византийско-хазарского союза, направленного против русов, на смену которому пришел союз последних с византийцами, обращенный против хазар. Через несколько лет, в 1016 г., русская и византийская армии совместными усилиями вторглись в Хазарию, нанесли поражение ее правителю и «подчинили страну» (см. ниже, гл. IV, 8).
Впрочем, охлаждение теплого некогда отношения к хазарам началось, как мы видели, еще при Константине Багрянородном, за полвека до принятия Владимиром православия. Как мы помним, Константин рассуждал о том, как именно и чьими силами воевать с хазарами. За процитированным текстом (II, 7) следует такой отрывок:
«[Знай], что правитель Алании не живет в мире с хазарами, но более предпочтительной считает дружбу василевса ромеев, и, когда хазары не желают хранить дружбу и мир в отношении василевса, он может сильно вредить им, и подстерегая на путях, и нападая на идущих без охраны при переходах к Саркелу, к Климатам и к Херсону. „Если этот правитель постарается препятствовать хазарам, то длительным и глубоким миром пользуются и Херсон, и Климаты, так как хазары, страшась нападения аланов, находят небезопасным поход с войском на Херсон и Климаты и, не имея сил для войны одновременно против тех и других, будут принуждены хранить мир“. [Знай], что так называемая Черная Булгария может воевать с хазарами». (31; гл. 10-12) [164].
А. Дж. Тойнби, цитирующий эти строки, делает следующее не лишенное трогательности замечание:
«Если бы отрывок из наставления Константина Багрянородного по ведению внешней политики Восточно-Римской империи попал в руки хазарского кагана и его министров, они бы возмутились. Они заявили бы, что Хазария — одно из самых мирных государств на свете и что даже если в былые времена она была воинственной, ее оружие никогда не было направлено против Восточно-Римской империи. Действительно, две державы никогда не воевали друг с другом, более того, Хазария часто воевала с врагами Восточно-Римской империи, причем выгоду из этого извлекала только последняя. Возможно, именно хазарам Империя обязана своим выживанием под непрерывными ударами правителя сасанидской Персии Хосрова II Парвиза и арабов-мусульман… Впоследствии давление на империю арабов ослаблялось силой хазарского оборонительно-наступательного сопротивления арабскому продвижению на Кавказ. Дружба между Хазарией и Империей была символически скреплена двумя брачными союзами между представителями двух императорских семейств. Почему же Константину взбрело на ум досаждать Хазарии, натравляя на нее соседей?» (114; 508).
Ответ на риторический вопрос Тойнби прост: византийцы руководствовались принципами «Realpolitik», да и век не располагал к сентиментальности. Как и наш, впрочем.
Но политика эта оказалась близорукой. Обратимся еще раз к Дж. Бьюри: «Первым принципом политики Империи в этой части мира было поддержание мира с хазарами. Диктовалось оно прежде всего географическим положением Хазарской империи, расположенной между Днепром и Кавказом. С VII в., когда Ираклий обратился к хазарам за помощью в отражении нападений со стороны Персии, до Х в., когда сила Итиля пошла на спад, императоры последовательно шли именно этим путем. Императору был выгоден реальный контроль кагана над соседями-варварами» (21; 414).
Теперь этот контроль как будто перешел от хазарского кагана к киевскому князю. Однако реальным он не стал. Хазары были степным тюркским народом и умели отражать накатывающиеся волны тюркских и арабских завоевателей: они не только устояли, но и подчинили себе булгар, башкир, печенегов, гуззов и др. В отличие от них, русы и их подданные-славяне не могли справляться с воинственными кочевниками-степняками, им нечего было противопоставить их мобильной стратегии и тактике вылазок [165]. Под непрерывным давлением кочевников центры власти на Руси постепенно перемещались из южных степей на лесистый Север, в Галицкое, Новгородское и Московское княжества. Византийцы рассчитывали, что функцию Итиля в роли защитника Восточной Европы и центра торговли возьмет на себя Киев; однако вместо этого Киев быстро пришел в упадок. Заканчивалась первая глава русской истории, сменившаяся периодом хаоса и бесконечных междоусобиц дюжины независимых княжеств.
Так создался вакуум власти, в который хлынула новая волна кочевников, вернее, новое ответвление наших старых знакомых-гуззов, которых Ибн Фадлан счел еще более отталкивающими, чем другие варварские племена, каковые он был вынужден посетить. Этот новый «языческий недруг», как отзывается о них «Повесть временных лет», получил у русских название «половцы», у византийцев — «команы», у венгров — «куны», у родственных им самим тюрок — «кипчаки». Они властвовали в степях до самой Венгрии с конца XI до XIII в., когда их обратило в бегство монгольское нашествие [166]. Несколько раз они воевали с Византией. Другая ветвь гуззов, именуемая «сельджуками» (название происходит от их правящей династии), победила в историческом сражении в Манцикерте (1071 г.) византийскую армию и пленила императора Романа IV Диогена. С тех пор византийцы уже не могли помешать тюркам захватить большую часть провинций Малой Азии — сегодняшнюю Турцию, — бывших раньше сердцевиной Восточной Римской империи.
Остается лишь гадать, пошла бы история иным путем, если бы Византия не отказалась от своей прежней политики, оправдывавшей себя на протяжении трех предшествующих веков — от опоры на хазар в отражении мусульманских, тюркских и скандинавских захватчиков. Как бы то ни было «Realpolitik» Империи оказалась не очень реалистичной.
Темными веками для причерноморских степей стали два столетия владычества команов, равно как монгольский период, поэтому поздняя история хазар покрыта еще более плотным мраком неизвестности, чем их первые шаги.
Упоминания о хазарском государстве в период его окончательного упадка содержатся, главным образом,
