Началось с того, что всякая вещь приобрела вычурное имя из двух слов – ну, вроде пушистая самомурчалка, волосатая вонючка и волшебная буквописалка. Наверное, дошло бы до йогуртовой вкусняшки, если бы не врожденное чувство стиля – некоторые слова я отказываюсь даже думать.
Во-вторых, сны. Мне приснилось, что некий подросток решил клонировать себя девяносто девять раз, «чтобы создать футбольную команду», как он выразился. Слава богу, я успела его остановить, когда он клонировался четырежды. Маленький клон походил на серого котенка, а в следующей стадии развития – на толстозадого медвежонка.
В-третьих, я все время пытаюсь решить домашние проблемы магическим образом. Ну, если чашка падает со стола, то я сначала стараюсь остановить ее силой мысли и только потом протягиваю руку, но это уже зря, ускорение свободного падения на нашей планете неприлично велико.
В-четвертых, мой кот сегодня пытался утопиться. Совершенно самостоятельно, без принуждения, он сиганул в ванну, полную воды. Я почему-то крикнула ему: «Верещагин, не заводи баркас!» Но быстрее, чем я успела произнести эту фразу, он забил лапами, как колесный пароход (ну так я вижу), оттолкнулся от воды и вылетел из ванной. Даже намокнуть толком не успел.
Можно, конечно, сказать, что Гарри Поттер здесь ни при чем. Но раньше, до того как он завелся у меня в доме, кот никогда не проявлял суицидальных наклонностей.
В-пятых, я совершенно перестала удивляться чужой системе знаков. Вот сегодня, покупая скульптурный пластилин, слышала, как женщина говорит продавцу: «Мне линейки – одну дымчатую и одну гибкую, но я понятия не имею, что это значит», – а он спокойно отвечает: «Двадцать восемь рублей».
А еще в метро я услышала за спиной «это влюбленность», произнесенное хриплым булькающим голосом, какой обычно издают сожженные денатуратом связки. Я оглянулась. Так и есть, большой, краснорожий, то, что ошибочно называют «работяга». А он добавляет: «Она непреодолима». И всю дорогу я прислушивалась, что он еще скажет другому, такому же, но помоложе и с нормальным еще голосом, но они потом только шептались.
Должно быть, неудачное заклинание.
А потом я встретилась с девочками, и мы поехали в «Икею».
Точнее, сначала в «Оби». Это очень забавно всегда – женщины, покупающие что-нибудь для ремонта. У них такие сосредоточенные лица становятся, потому что мысленно они ворочают квадратными метрами, что-то там затирают, красят, клеят и даже, кажется, шпаклюют – шпателем или там мастихином. И при этом еще страшно экономят, больше из принципа, чем по нужде. Они в это время как-то немножечко отключаются, а потом обнаруживают себя уже на улице, с подозрительным набором вещей и веществ, которые никогда не будут использованы.
Но я была с Тиной и Улей, которые как раз понимают в красках и во всем таком, потому что художники. Так что умилялась я в основном чужим женщинам, которые долго и сосредоточенно щурились на строительное, потом метались по залу, ловили консультантов и победно вели их за собой, как маленькие лодочки на буксире, к нужному. Консультант записывал код товара и прочие свои глупости, а женщина напряженно кивала и только иногда мучительно вскрикивала: «Три! Нет!!! Четыре, четыре! НЕЕЕЕТ! Шесть – в маленькую и еще на кухню! Вы записали – на кухню?!»
Конечно, он записал. Дома выяснится, что это все не подойдет, к масляной краске не пристанет, а хоть даже и пристанет, кто же этим будет заниматься и когда, если «ты, в выходные» – ответ неверный?
Но это потом, дома, а сейчас она купила и как-то еще потащит до автобуса.
Икейский ресторан закрылся, и мы ужинали в кафе, бургерами. То есть я съела только сосиску и еще обкусала шоколад с пончика, но они, дамы, прямо так, в голову, и ели булочки с кетчупом, запивали машинным кофе с молоком по десять (десять!) рублей стаканчик. Это называлось «играть в дальнобойщиков». (На дальнобойщиках: зеленое платье и шарф; топ, черная юбка и розовые гольфы; зеленая майка и коричневая юбка с оборками. Сетчатые носки, черные колготки, туфли и куртки, из белья – один лифчик и двое трусов на троих. Ну, простые такие, негламурные дальнобойщики – без шляпок.)
Почему-то за ужином в приличных выражениях беседовали о гей-порно. Не знаю почему, разве что по ассоциации с длинными тонкими белковыми сосисками и шоколадными пончиками.
Потом пошли в торговый зал, и я решила себя ограничить. Принципиально, имея какие-то деньги «на булавки», купить только те вещи, без которых не смогу обойтись. Потому что хочется большие плоские тарелки, банный халат, орхидею в горшке, плечики, подвесные тканевые полочки, стеклянные шары, закрытый фонарь для греющей свечи, красное покрывало – дешево же, в хозяйстве нужно или просто красиво. Но без этого можно, а ведь есть же вещи жизненно необходимые, правда? Без которых нельзя. Значит, надо их найти.
Так вот, выяснилось, что нельзя мне без трех метров тюля на кухню и витой палочки бамбука, которая вполне живая и, обещают, пойдет в рост.
Даже не знаю, кто я после этого – китаец?
Я лечусь от простуды, причем очень странно – пью тавегил. Он снимает отеки слизистой, насморк проходит, глаза перестают слезиться. Но побочный эффект ошеломляет. Я выпиваю таблетку в час дня, и примерно к пяти вижу, как крутится пластинка на старой радиоле, замедляется до девятнадцати оборотов, соскальзывает с блина и, медленно вращаясь, летит. Я стою на самом ее краю, за спиной виднеется потемневшая красная наклейка, но я смотрю вниз, рассчитывая разглядеть узкую туманную реку и леса, потому что мы уже на приличной высоте, но вижу только паркетный пол. В центре комнаты стоит большая наряженная юлка до потолка (это опечатка, но ведь и она вращается, покачивая тусклыми золотыми шарами и обвиваясь серебряным дождем, так что немножечко все-таки юлка). В гости приходят два знакомых мальчика и приносят в подарок вторую елочку, поменьше. Я думаю, что это наверняка примета – видеть во сне новогодние елки, да еще две сразу, надо будет посмотреть в Сети, когда проснусь. Потом они, мальчики, а не елки уходят, взявшись за руки, и я пытаюсь решить, как назову их, когда буду писать об этом, чтобы не скомпрометировать. Я вообще весь этот бред сразу, по мере развития, проговариваю, выстраивая фразы, иногда чуть отматываю картинку, чтобы заменить слово на более точное. В детстве, когда я болела, меня преследовали большие игральные карты, в основном бубны, и я все время пыталась сосчитать количество «печенок» (это мама так называла), чтобы выяснить достоинство фоски, и при этом важно было не посмотреть на туза, чтобы не провалиться в самую середину огромного оранжевого ромба. А теперь, видимо, всегда будет так – поверх картинки змеится фраза, и ужас в том, что нужно опять и опять возвращаться, чтобы она поспевала сформулировать, вместить в себя все происходящее. Потому что это вроде как мой долг, и если я не найду нужных слов и не запишу потом, то все это зря (в смысле ВСЕ ЭТО ЗРЯ). Совершенно убийственная ответственность – пытаться сохранить и оправдать все, что происходит, и голова от нее вибрирует, как колокол. Но тут я, в очередной раз перечитывая свою бесконечную фразу, натыкаюсь на слово «бред», и мне приходит в голову (Господи, опять в голову, бедная), что раз это не сон, а именно бред, то нужно действовать, как во время прихода. То, что я делаю сейчас, – это классическое «выпадение на измену», а правильнее будет отпустить вожжи, ослабить внимание и отдаться процессу. Я бросаю свою фразу с горечью – прости, если бы это был сон, я бы обязательно тебя закончила, но у прихода другие правила, – и снова поднимаюсь вместе со своей пластинкой, она возвращается на радиолу, и я, успев прочитать на прощание название двух песен («Шатрица» и «Бричка»), перебираюсь в постель, укрываюсь одеялом и сразу же засыпаю.
Вчера на Тверской я пыталась купить себе платье, в этом сезоне они все с завышенной талией, и девушка в них, должно быть, похожа на цветок системы «колокольчик». По идее. Потому что я отчего-то выгляжу как целая клумба ноготков и петрушки. Вообще если у кого сильно задрана самооценка, то рекомендую подлечиться в «Zara».
В магазин я заходила стройной женщиной с большим бюстом, а выползла толстухой, поросшей дойками в неположенных местах. Потому что там, где расположена моя грудь, модельеры размещают плотную резинку или маленькие треугольнички, под которыми даже самые прекрасные формы расплющиваются, а обычные человеческие сиськи взрослого размера и без силикона впадают в ничтожество.
И вот я, уже в ничтожестве, волокусь по Тверской, а навстречу косяком идут красивые мужчины с непроницаемыми лицами. Один блондин и три брюнета. А я плачу невидимыми слезами.
Потом меня обгоняет рыжий мужчина, и вот он-то мне нравится больше всех, потому что весел. Правда, идет вприпрыжку, обнимает за попу долговязую блондинку, пристает к ничейной невесте, сидящей у офиса Евросети, говорит нарочито прааативным голосом и ко всему прочему – карлик (мне по грудь, а бабе своей по пояс). Но он весел.
Я вдохновилась и купила своему ничтожеству прелестную черную сбруйку, расшитую фиолетовыми цветами, – совершенно прозрачную, такой стыд… Но нужно же как-то себя спасать, грех уныния – самый противный.
Была недавно на Арбате, в маленьком баре, где я любила выпить стаканчик еще молодушкой. Только в те годы я пила «Мартини драй», а теперь водку. И вот сижу я, беседую с Улей (о литературе, естественно), а она говорит: «Смотри, как мужики на тебя уставились, аж рты открыли». Я покосилась – эка невидаль – и снова щебечу. А мужики все таращатся. И тут я вглядываюсь в одного из них и говорю:
– Ой, а с этим мужчиной я спала! – А потом смотрю на второго: – Ой, и с этим тоже…
И немедленно почувствовала себя старой шлюхой вроде Оскара Уайлда.
Подошли, поговорили, сделали два обычных вывода:
Мы постарели.
Ничего не изменилось.
Кое-кто умер, остальные занимаются тем же, чем раньше, с поправкой на лишний вес и лишний возраст. И вот сегодня я шла по улице Народного Ополчения, загадочно улыбаясь. Обычно подобное выражение лица – нежное удивление и невинная радость – появляется, когда я замышляю какую-нибудь гнусность либо неожиданно вижу нечто непристойное. Например, двух мужчин, занятых оральным сексом, или устройство для анальных удовольствий системы «чурчхела» – по крайней мере именно в зеркальной витрине секс-шопа я рассмотрела однажды свое лицо, освещенное небесной улыбкой грустного ангела.
Итак, я шла по улице и улыбалась, слушая, как мой мобильный играет мелодию, которую обычно исполняют в салуне за мгновение до того, как начнется стрельба. Думала я при этом следующее: «Мой старый друг, я не возьму трубку – не хочу с тобой спать. Говорить нам не о чем (по крайней мере мы никогда не разговаривали о чем-то, кроме технических вопросов секса), давай не будем портить друг другу воспоминания. Мне по-прежнему нравятся высокие мужчины, но – худые и тридцатилетние, а не кабанчики под сорок. Мне, на худой конец, нравятся амфетаминовые наркоманы, которые трахаются с бесстыдством молодых животных, а вот пивные алкоголики – не очень. Прости».
Несколько лет назад я ходила на выставку Хельмута Ньютона (еще до того, как он на полном скаку вписался в стену). Из всего увиденного запомнила одну фотографию.
На берегу озера стоят три человека и собака.
Мужчина и женщина рядом, явно пара, женаты лет семь, детей нет, он старше, примерно сорок.
Чуть поодаль стоит другой мужчина, тридцатилетний, с ним овчарка на поводке. Собака сидит между ним и той женщиной. Понимаете? – он, она, собака и он. И по всему выходит, что трое людей знакомы, но слегка, виделись, допустим, на вечеринках. Но почему-то собака эту женщину знает лучше. Она поворачивает к ней голову, как будто уверена, что сейчас ее потреплют по спине и скажут «хорошая, хорошая», а женщина не треплет – как делала это раньше, на утренних прогулках в парке.
И мне поэтому сразу видно, что хозяин собаки и женщина – любовники. А муж, конечно, не знает и будет еще долго и упорно не знать, ходить с ней к семейному психологу, возить ее в
