Девочка проявила себя не только талантливой артисткой, но и превосходной агитаторшей. В Бурунах она уже не раз вместе с Лю выступала перед детьми; они пели песни, читали стихотворения, показывали отцам и матерям, в какую чистую, красивую одежду, в какие башмачки и сапожки одевает их Советская власть... Даже проповеди Хамида не в состоянии были очернить этот «соблазн» в глазах правоверных.
В ауле, куда приезжали агитаторы, подвода останавливалась обычно возле аулсовета; Лю начинал громко играть на трубе. Когда собирался народ, Тина, одетая в новое школьное платьице, декламировала какое-нибудь стихотворение — чаще всего стихотворение самого Казгирея. Ее выступления пользовались неизменным успехом. Лю не находил себе места от восторга.
— Кто эта девочка? — слышал Лю вокруг. — Чья она? Наверное, за такую девочку возьмут большой калым — нарядно одета, умеет петь и говорить стихи.
— Эта девочка школьница из интерната, — отвечал обычно Казгирей. — У нее нет родителей. Но, слушайте меня, каждая девочка может стать такой, как эта, отдавайте своих дочерей в интернат.
— Кто же будет там одевать, кормить, учить наших дочерей?
— Советская власть, — коротко отвечал Казгирей.
Бывало, раздавался голос какой-нибудь старухи:
— А не для того ли Советская власть хочет обучать девочек, чтобы потом услать их в Турцию, в гарем султана?
Этот голос, случалось, находил поддержку.
— Мало того что забрали мальчиков, обучают их на советских мулл, еще хотят отнять наших дочерей. Если бы мы не видели здесь перед собою тебя, Казгирей, мы давно бы прогнали эту подводу прочь из нашего аула.
Случалось, случалось и так. Но в конце концов неизменно побеждала молодость и веселая выдумка. После представления к Казгирею приходили отцы и матери и расспрашивали более подробно, как все это понимать. Иные задумывались, а случалось и так, — правда, на первых порах редко, — что с агитподводой в интернат приезжала новая девочка, и у Матрены прибавлялись помощницы. Нередко приходилось ей теперь выгонять из кухни парней. Матрена говорила им:
— Вы теперь для Тины и для других девочек и крыша в ненастье, и тепло очага в зимнюю стужу. Дайте мне слово, что будете беречь их, как сестер.
Мальчики обещали это, но все-таки не обходилось и без того, чтобы то один, то другой не ущипнул девчонку, не ткнул ее пальцем в бок, не дернул за волосы. Большекружечники, разумеется, не позволяли себе такие пустяковины. Среди них, особенно после исчезновения Сосруко, признанного силача, начались споры, кто из них самый сильный, самый храбрый, кто может щегольнуть «лучшим кинжалом» или «лучшим револьвером». И где только доставали они эти «кинжалы» и «револьверы», старые, ржавые, поломанные?.. Жансоху и Дорофеичу не раз приходилось усмирять расходившихся большекружечников, Дорофеич еще помнил взрыв Сосруко, так опозоривший его. Он старался восстановить свой авторитет в глазах Матрены. Себя он всегда считал начальником над Матреной, хотя она не очень-то признавала его превосходство.
— Ты не смотри, что я попался, — говорил Дорофеич, уставившись взглядом на разгоряченную, раскрасневшуюся над плитой Матрену, — я все вижу, все знаю, у меня не глаза — бинокли, вижу до самого горизонта, — и спешил предупредительно подхватить горшок с кашей.
— Та иди ты отсюда! — сердилась Матрена. — Чего уставился своими биноклями, — и стыдливо поправляла кофточку. — Вон девочки, постыдился бы.
Новенькие девочки держались тихо, застенчиво. Тина среди них выглядела молодой княжной: и ей самой, и Матрене, а особенно Лю было приятно слышать, как говорили о ней: «За эту девочку, веселую и обученную, дадут хороший калым». «Хороший кальгм» — слова эти все-таки приятно щекотали самолюбие.
«Удивительно ли, — думал Лю, — что Казгирей берет Тину в поездку?»
Колеса весело стучали по дороге. Лю бойко замахивался на лошадей Азбуку и Цифру. Ему все хотелось заговорить с Казгиреем, но он не знал, с чего начать. Наконец решился:
— Не могу понять, Казгирей, почему старые люди так любят мечети и мулл?
Казгирей ответил не сразу:
— Что-то другое должно прийти на смену религии. Вот большевики и думают об этом. Дума трудная...
— А нана Думасара говорит, что если бы Ленин не умер, он придумал бы, как все сделать, — сказал Лю.
— Да, — согласился Казгирей печально, — Ленин за всех думал... Мы, большевики... — и Лю даже оглянулся на Казгирея, он в первый раз услышал, что Казгирей назвал себя большевиком, — мы, большевики, стараемся сохранить народные традиции, но наполнить их другим содержанием. Понятно это вам, ребята?
— Понятно, — отвечали Лю и Тина, каждый по-своему: Лю с полной уверенностью, Тина робко.
Лю добавил:
— Дада говорил мне об этом.
— А вот Тине некому было об этом говорить, — продолжал Казгирей. — Чему ее могла научить княгиня? Она знала старую жизнь, а новую знать не хочет. Разве может она понять, зачем детей — и мальчиков и девочек — отдают в школу, как прежде мальчиков отдавали в чужие семьи. Но прежде на доктора, на учителя или на артиста не учили, а Советская власть учит всех в школах и на рабфаках — на слесарей, на кузнецов, на учителя или доктора.
— Советская власть хочет этого и для девочек, — резонно согласилась Тина.
На подводе как бы продолжался классный урок. Между тем уже показались холмы, за которыми располагался Гедуко, а вдали по дороге навстречу шла большая толпа людей. Подъехали ближе, и все равно не сразу разобрали, кто же это идет.
Прежде всего бросались в глаза женщины с детьми на руках, бредущие по краю дороги, стеная и плача. Толпу мужчин, шедших с понурыми лицами, мужчин, среди которых было немало длиннобородых стариков, с сундучками и узелками в руках, — эту толпу сопровождали конвойные красноармейцы с винтовками. При виде подводы, на которой многие узнали Казгирея, громче завыли женщины.
— Съезжай с дороги, — сердито приказал красноармеец.
Лю поспешно свернул на обочину. И вдруг закричал:
— Вон Адам! Видит аллах, это же Адам, а с ним Саид. Смотрите же!
Лю показывал кнутом на румяного полного человека, который, спотыкаясь, вел под руку дряхлого седобородого старика.
Верно, это тащились подслеповатый мельник Адам и мулла Саид из Шхальмивоко.
За толпою трусила какая-то собачонка, видимо не желавшая расставаться со своим хозяином. Собачонка, которую пытался отогнать один из конвойных, несколько раз отбегала, увертываясь от ударов, и опять догоняла хозяина. Этот человек и сам пытался прогнать собаку, она отставала и снова бежала к нему. Тогда конвойный прицелился и выстрелил. Собачонка взвизгнула, раздался второй выстрел — собачонка осталась на дороге.
— Нет, это невозможно, — пробормотал Казгирей. — Лю, погоняй.
Этот выстрел вдруг напомнил Казгирею тот день его детства, когда отец в слепой ярости застрелил отца Инала за то, что тот убил собаку.
— Погоняй, Лю... Это ужасно, — бормотал Казгирей.
— Кто это был? — испуганно спросила Тина.
Лю украдкой посмотрел на Казгирея. Тот вытирал набежавшую слезу.
— Боль людей, боль земли, покрытой черной тенью, — сказал Казгирей как бы про себя.
Лю не понял этих слов, его мучил вопрос: в чем вина этих людей? Но он не смел спрашивать. Ему вспомнилось выражение Астемира: «Когда свистит плеть или меч, не слышно голоса матери». То, что до сих пор было только словами, теперь стало действительностью: Лю услышал свист меча или плети, увидал тень, упавшую на землю, по легенде Казгирея.
Тина плакала в кулачок. Лю намеренно отвернулся. Казгирей тоже не пробовал утешить девочку. Он вглядывался в скопище людей на полянке, в стороне аула. Это скопище было похоже на базар — видны
