тайком в одежду какой-нибудь амулет, а?
— Когда же это я мог успеть?
— Захочешь, всегда успеешь... Ну, ну, не мрачней, разве не понимаешь, что я шучу?
Шутила и Вера Павловна, расставляя приборы и блюда:
— Зачем ему амулет? Его глаза действуют без амулета.
— Это верно, Вера Павловна, — заметил Эльдар. — Я сам давно заметил: если у мусульманина- блондина глаза черные, такой амулет действует безотказно.
Тут опять что-то не понравилось Иналу, и хотя он продолжал шутку, но уже не без ехидства:
— Нет, нет, это не укрылось: вон как посветлело, глаза черные, а сколько источают света.
— В твоем доме, Инал, всегда будет светло, — вежливо отвечал Казгирей. — С твоего неба, Инал, ни днем, ни ночью не сходит прекраснейшее светило. — И он сделал жест в сторону Веры Павловны.
— Я и говорю, ловок, ловок джигит, за словом в карман не лезет. Сумеет ответить. А кстати, где твоя жена, Казгирей? Или в этом случае предпочитаешь темнить?
— Зачем же темнить? — простодушно отвечал Казгирей. — Каждый человек тянется к свету.
Эти слова понравились даже Нахо, и он подхватил:
— Это Казгирей верно сказал. Валлаги, каждый человек тянется к свету...
— И к хорошей баранине, — усмехнулся Инал.
— А что же возражать, это, конечно, так, — охотно согласился Астемир. — Бойкое слово, озаренное умом, — лучший свет. Вот мы и будем просить Казгирея быть тамадой.
— Нелегко быть тамадой в доме Инала, — улыбнулся Казгирей.
— Тем больше чести, — заметил Астемир. — Кто же другой. Если не сам Инал, то Казгирей. Ведь первый тамада Кабарды, Жираслан, не хочет сесть с нами за стол.
— Ну, Казгирей, — пробасил Инал, — передаю тебе власть, приступай: баранья голова перед тобой.
И Казгирей приступил к священнодействию — разделу отварной бараньей головы между присутствующими мужчинами. Тут, как известно, требовалось немало находчивости и остроумия. Каждая часть имела свое значение, и следовало так разделить куски, чтобы никто не остался в обиде.
Но и в этом трудном деле Казгирей не ударил лицом в грязь. Что говорить, джигит.
Ловкость, с какою Казгирей расправился с бараньей головой, привела в восхищение даже Инала. Нет, ему не хотелось обижать гостей в своем доме, и он был рад веселому застольному разговору, ему приятно было видеть за своим столом гостей, лестно было щегольнуть перед ними красотой своей жены, ее изяществом, благовоспитанностью, умением угостить вкусно и тонко. Ему не хотелось причинять неприятности Вере Павловне. Все это так, и, может быть, именно поэтому он злился еще больше, когда кто-нибудь вступал с ним в спор и в пререкания в присутствии Веры Павловны.
И Казгирей и Астемир понимали это, и сами не возбуждали больше опасных разговоров.
По-другому повел разговор и Инал. Он говорил:
— Некогда ждать, дорогой Астемир. Могучий ветер гонит нас в спину. Мы, может быть, и предпочли бы идти шагом, но ветер заставляет ускорять шаг. Бежать. Сухое дерево может еще долго скрипеть, а нам с вами надо на его месте новый сад посадить. Что остается делать? Выкорчевывать — и только.
— Позволь мне рассказать тебе балкарскую легенду, — спокойно сказал Казгирей.
— Просим, просим, — захлопала в ладоши Вера Павловна.
— Ворон летит, — начал Казгирей, — а по скалам за ним тень. Люди уклоняются от этой тени, несущейся по скалам, по земле. Люди знают: не миновать беды тому, на кого упадет тень ворона...
С большой выразительностью Казгирей рассказал легенду. Слушая ее, Инал мрачнея и, когда Казгирей кончил, сказал:
— Это хорошо, что ты, Казгирей, поглядываешь на небо. Но не все видят одинаково — одни видят черную птицу, другие — солнце. Еще и то помни: чем выше взлетает птица, тем бледнее от нее тень. Если у меня есть душевная сила, которая может поднять меня, то я хочу, чтобы вместе со мной поднялись и другие. Если у меня есть ум, я хочу, чтобы моя мысль принадлежала моему народу. Я весь принадлежу народу и партии, и тот, кто ненавидит меня, тот ненавидит мой народ и мою партию, тот, кто целится в меня, тот целится в Советскую власть, в партию. Но еще посмотрим, кто выстрелит первым! По-старому говоря, аллах дал мне жизнь, мысль, цель, а значит, и право первого выстрела. Ты, Казгирей, знаешь это поверье. А у меня одна цель — благо народа. Тот, кто помогает мне, помогает народу... Вот как понимаю я свой идеал. И пусть все это помнят! Вот почему я хочу быть птицей высокого полета, птицей, способной идти в голове стаи.
— Право первого выстрела... «Мир — это я», — седым князьям сказал он...» Неново, — в сердцах проговорил Казгирей. — Это все сказано в «Шах-наме». И право и суд — все принадлежит тебе? Ну а если я вижу, как течет народная кровь, и не вижу, чтобы это тебя беспокоило?
— Валлаги, дорогой Казгирей, мы все видим, не один ты видишь кровь. Но всегда ли ты видишь ту кровь, которой жив народ? И партия сейчас в борении истекает кровью. Мы знаем, что пока и партию Не назовешь единой. Давно ли стряхнули троцкистов? Давно ли слыхали мы от нашего вождя о правой опасности? Давно ли вождь учил нас: партия — это не собрание фракций? И не потому ли партия призывает к самокритике и устраивает чистку? Вот, слава аллаху, с нами вместе за одним столом сидит председатель комиссии по партийной чистке. Мы верим его совести. Мы все встанем перед народом, и пускай люди скажут: кому они доверяют, кого хотят видеть впереди. Можно не сомневаться, что подадут голос и те, на кого упала тень ворона, но впереди никогда не будет тот, на кого упала тень ворона, ни он, ни самый ворон. Впереди будет тот, кто осенен светом молодости... Я тоже расскажу одну притчу, хотя вы все ее знаете. Кстати, эта притча, вернее, примета народная, как-то отвечает на твою, Казгирей, балкарскую легенду. У нас, в Кабарде, как по всему Востоку, издавна привыкли к тому, что Новый год начинается не среди зимы, как в России, а в двадцатых числах марта. Поэтому и выходит так, что если первый месяц весны нарождается светлым, зеленоватым, то люди думают, что год обещает быть плодоносным, урожайным. И вот, когда я вижу этот зеленый полумесяц, я знаю: в жизни народа наступает новое, и оно должно быть светлым и благоденственным. Иди и ты, осененный этим светом. Этот зеленый свет полумесяца дано видеть не всем, а только тому, кому покоя не дают думы о пахоте, об урожае. Беспокойный пахарь в зеленом свете полумесяца видит весь год трудов, и он спешит запахать землю, пока с полумесяца не сошел цвет зелени, этот цвет пахарь должен перенести на поля. Я тоже пахарь, глядящий вперед, думающий о труде людей, о целой эпохе, и моя уверенность в завтрашнем дне неодолима... Инал чувствовал убедительность своих слов. Не давая опомниться собеседникам, он продолжал:
— Как видите, эта легенда не менее поэтична, чем легенда Казгирея. А? Разве не так? Валлаги, так! — Инал победоносно оглядел всех сидящих за столом, взглянул на Веру Павловну, слегка улыбнулся с тем же выражением победителя и, довольный, решил поделиться последними деловыми новостями. — Я сегодня разговаривал с Москвой, — сказал он важно. — Высокие люди из Москвы иногда обращаются и ко мне. — При этом Инал не без значения посмотрел на Казгирея и на Астемира. — И вот должен вам сказать: торопят, зовут к ответу...
И как бы нарочно, при этих словах в дверях появился человек. Это был дежурный по окружкому.
— Инал, — возвестил дежурный с порога, — иди, опять звонят из Москвы.
Инал поднялся из-за стола:
— Да! Иду. Иду. А вас, дорогие гости, прошу продолжать. Тамада есть. С вами хозяйка дома, а я надеюсь вернуться с новой и интересной вестью. Валлаги! Кстати, слышал я, Казгирей, что у тебя в пьесе даже для Ахья нашлась роль...
— Да, у нас и Ахья играл.
— Ну и как?
— Мне кажется, удачно. Как вы находите, Вера Павловна?
— Очень удачно. Все было прелестно. Гораздо приятней ваших разговоров. Иди, иди, Инал, и скорее возвращайся.
Казгирея все чаще одолевали сомнения: правильно ли он сделал, что поддался уговорам и приехал сюда? Не переоценил ли свои силы? Нужен ли он здесь? Не лучше ли было бы, пока дело не зашло слишком далеко, признаться в своих сомнениях и уехать? Ему вспомнилась записка Жираслана: «Куропатка сама
