Сарымы, обучающуюся теперь в Москве в театральной школе.
Все они приехали на представление пьесы Казгирея, в которой участвуют не только Лю, Тина и Ахья, но и сам Казгирей.
Артисты, взволнованные автомобильным гудком, уже выбежали на крыльцо. Не было видно лишь Казгирея. Отправив молодых партнеров встречать высокого гостя, он сам оставался на импровизированной сцене с молотком в руках. И он скорее был доволен, чем разочарован, когда ему сказали, что Инал не приехал.
Неотложные дела помешали Иналу. Но он поручил Вере Павловне, исполняющей, кстати сказать, должность заведующей культсектором наробраза, посмотреть спектакль Казгирея и пригласить главных участников вместе с Астемиром в Нальчик, в гости. Инала, конечно, не столько интересовал успех спектакля, сколько не терпелось узнать о результатах схода. Что касается пьесы Казгирея, то на этот счет у него уже сложилось особое мнение, и причины предвзятости не имели отношения к театральному искусству.
Не только отдельный человек, толпа тоже может иметь особенности. Эльдар это знал. И неспроста он так пытливо осматривал шхальмивоковцев, обступивших автомобиль.
— Алейкум салям... алейкум салям! Вижу, Астемир, вижу, жарко пришлось вам с Нахо... Но что же не видно Казгирея?
— Казгирей вбивает последний гвоздь в гроб старого мира, — нашелся с ответом Астемир. — Будем надеяться, что его спектакль принесет больше пользы, чем наши речи.
И уже перекрывал все голоса веселый звонкий голос Веры Павловны:
— Пьеса! Пьеса! Ах, как давно я не была в театре! Как это хорошо и приятно — посмотреть пьесу Казгирея. Идем же, идем. Сарыма, веди своих ребят.
НА СЦЕНЕ И В ВОСПОМИНАНИЯХ
Представление уже шло к концу, когда случилось происшествие непредвиденное.
Люди сидели на длинных досках, положенных на мокрые камни, прикаченные сюда с берегов Шхальмивокопс. Люди сидели тесно: старики в первых рядах, молодые подальше. Но помещение конюшни не вместило всех охотников до зрелища, и поэтому некоторым, преимущественно мальчишкам и подросткам, пришлось устраиваться верхом на стропилах полуразрушенной крыши. И тут и там над головами свисали голые грязные мальчишеские ноги.
Женщины жались друг к дружке у входа в конюшню. Они не смели войти в помещение, переполненное мужчинами, как мечеть.
Лишь женщины — высокие гости, приехавшие на Иналовой машине, занимали почетные места в первом ряду вместе с самими Эльдаром, Нахо и Астемиром. От ламп становилось жарко. Вера Павловна то и дело обвевала себя, а заодно и Думасару с Сарымой шелковым веером. Ей очень нравился и спектакль, и обстановка импровизированного театра. От удовольствия и духоты у женщин разгорелись лица, а всех счастливее казалась юная Рум. В перерывах ей не сиделось, она то и дело вскакивала, разглядывала соседей, осматривала лампы, одна из которых беспрерывно забавно жужжала. Это была как раз та самая знаменитая лампа, которую в свое время Астемир получил в подарок от Казгирея для новой школы. Рум вспомнила тот день, когда лампу, Думасару и Сарыму привезли из Нальчика, и спросила Сарыму, помнит ли она все это. Как было Сарыме не помнить!
Весело и радостно было узнавать знакомые лица. Весело и радостно было смотреть спектакль. Неужели девушка, играющая роль Люсаны, та самая замухрышка Тина, которая не так давно лазила по деревьям вместе с мальчишками, а потом стала первой девочкой, поступившей в школу Астемира? Неужели пылкий комсомолец Маир тот самый Лю, который так часто через плетень перебирался во двор соседей к Сарыме и Рум? Рум еле сдерживала себя, чтобы не броситься на сцену: мало того, что ей хотелось обнять Лю, Тину, ей хотелось сейчас же просить Казгирея, чтобы он обязательно позволил Рум тоже выступить в спектакле в следующий раз.
Сарыма, может быть, не так пылко, но зато более глубоко переживала вместе с Люсаной перипетии ее чистой любви к Маиру, сердилась на старуху мать, мешающую счастью дочери. Ее и Веру Павловну смешили ухищрения и повадки хитрого муллы, которого так удачно исполнял Жансох. Роль народного сказителя, в которой выступал Казгирей, вызывала глубокую симпатию у зрителей. Горячая, умная речь гекуако Мурзы, его спокойные величавые жесты, а в нужный момент едкая насмешка подчеркивали непреклонную волю к борьбе за правду...
И не удивительно, что эта роль имела такой успех. Речи Мурзы на самом деле были речами самого Казгирея. Это были его речи не только потому, что Казгирей сочинил их: пьеса была написана именно потому, что все пережитое и передуманное за долгие годы искало выхода.
Случилось так, что поездка в Турцию десять лет тому назад, после решительного разрыва с Иналом, открыла глаза Казгирею на многое, чего он прежде как бы и не замечал вокруг себя — сначала в доме отца, потом, после революции, на поприще общественной и политической деятельности.
Поездка в Турцию неожиданно для него самого будто оборвала пуповину, и он стал как бы заново расти, созревать с быстротою сказочного героя, расти и догонять время, грозящее уйти от него. Новые серьезные мысли пришли на смену прежним догматическим убеждениям. Все то, что пережил он вдали от родины, где он искал истину, заставило думать по-другому. Истина была найдена на личном опыте, и она оказалась не та, какую предполагал найти Казгирей.
Казгирею мнилось, что в Стамбуле, в Сирии, на древних восточных берегах Средиземного моря, куда с давних времен эмигрировало много его соплеменников-единоверцев, он найдет в чистом, нетронутом, первоначальном виде и веру, и мораль, и совесть своих предков. Найти путь к сочленению вековой духовной культуры народа с новыми формами социальной жизни, проповедуемыми большевиками, — в этом Казгирей видел свою основную цель, хотел и надеялся, что здесь-то его поймут... Но случилось не так.
Многое изменилось с тех пор, когда Казгирей еще юношей учился здесь в высшей духовной школе. Столица переехала в Анкару, Стамбул потерял прежнюю гордую осанку. Он притих, точно конь, с которого сняли седло после долгого пути. Город выглядел опустевшим, заглохла прежняя кипучая жизнь в темных кварталах и на набережных голубого Босфора. Но не это поразило Матханова. Его поразили не сразу понятые перемены в настроениях кабардино-адыгейской колонии. Да, здесь издавалась газета, издавались книги, в некоторых аулах имелись школы с преподаванием на родном языке. Несомненно, это было важным завоеванием переселенцев-адыгов. Но в «Черкесском клубе», куда пришел Казгирей прежде всего, бросалась в глаза какая-то растерянность и адыгейцев, и кабардинцев, и абхазцев. Вскоре Матханов узнал, что не только школы и газеты отбираются у черкесов (черкес — так обобщенно именовались здесь и кабардинцы и адыги). По новому законодательству отнималось право выходцам из Черкесии именоваться черкесами, по новому закону и черкес, и кабардинец, и адыг, и абхазец — все становились турками: живешь в Турции, значит, ты турок. Вот как гласил новый закон. Уже раздавались голоса о том, чтобы правительство Турции разрешило реэмиграцию, возвращение на родину. Люди с жадностью слушали Казгирея, а Казгирею меньше всего удавалось слышать то, что он искал, — рассуждения об основах шариата и мусульманства, как это бывало еще в недавние годы. Людей интересовали основы советской конституции, новые государственные образования, автономия областей на Северном Кавказе. Еще недавно здесь пели хором древние стихи:
