— Отлично прошел спектакль! — щебетала Вера Павловна. — Боюсь, что у нас будет хуже. — И она оставила мужчин, торопясь с Сарымой заняться хозяйственными делами.
В маленькой кухне было жарко — пылали дрова в плите, одновременно жужжали два примуса, была включена электрическая плитка. Диса еле держалась на ногах.
Мужчины вслед за Иналом прошли в его гимнастическую комнату.
— А тут все без перемен, — заметил Казгирей, — право, Инал, как будто только вчера я был здесь.
— Мне приятно это слышать, Казгирей. Если тебе здесь нравится, прошу бывать почаще. — Инал старался быть приветливым и гостеприимным. — Располагайтесь, как вам удобней. Пока женщины позовут нас, берите что нравится, кто гантели, кто шары... Вот Нахо, я знаю, как Аюб, любит выжимать тяжести. Пожалуйста, Нахо, все к твоим услугам! И даже можешь отстегнуть кобуру, — усмехнулся Инал. — Ну так как же прошел спектакль? Сход? Рассказывай, Астемир!
Астемир решил взять быка за рога:
— Что же сказать тебе, Инал, как прошел спектакль? У нас состоялось два спектакля. О своем спектакле расскажет тебе Казгирей, это будет хорошая застольная беседа, а мне, дорогой Инал, мне нечем похвастаться... Да, думаю, ты уже все знаешь... А что интересного говорил из Москвы Степан Ильич?
— Степан Ильич сказал, что с партчисткой тянуть больше нельзя. Вот почему, Астемир, такое значение приобретает эта затяжка у вас в Шхальмивоко. — Инала сразу как бы подменили. — Да! Невозможно терпеть! — воскликнул он. — Невозможно больше терпеть! Не хотят понимать своего блага — надо заставить...
— Поди заставь, — сказал Астемир. — Нет, еще рано снимать скорлупу с ореха.
— Валлаги, рано снимать скорлупу с ореха, — подтвердил Нахо, — и так хотели снять — не хотят, и этак хотели снять — опять не хотят. Молчат, как камни. Говоришь: «Голосуйте!» — и пальцем не пошевелят, оперлись о палки, глаза в землю.
— Найдем способ, раздавим этот орешек, — все больше наливаясь гневом, уже почти кричал Инал, — вы не можете, найдутся такие, которые смогут, я и без голосования обойдусь.
Казгирей при этих словах резко повернулся к Иналу, Астемир негромко проговорил:
— Как же так «без голосования»? Как это можно? Ведь важно, чтобы это действительно было делом самого народа.
— Это и есть дело народа, — твердо сказал Инал. — Но, — продолжал он, отводя глаза в сторону, — у всякого дела могут быть враги, есть враги и у этого дела. Вот почему тот, кто борется за народное дело, должен бороться с его врагами. Вы кто: дети, каны, сохсты? Вы должны учить, или вас должны учить? Что с того, что не подняли рук, — надо дело поднимать, а не руки...
Но Астемир не сдавался. На доводы Инала он отвечал своими доводами:
— Эх, Инал! Ведь в том-то и загвоздка, что это такое дело, которое народ должен творить своими руками — иначе не приобретет оно должной прочности. Валлаги! Разве не так? Слышал я, как буддисты, принося жертву богу, рассекают грудь и своею рукою останавливают живое сердце — иначе, по их мнению, жертва не будет угодной богу. Разве у нас такой бог, у нас, у большевиков?
— Кто же буддист и кто жертва? — гневно спросил Инал.
— Суди сам.
— Пусть так. А ведомо ли тебе, большевик, — и скулы у Инала задвигались, как всегда, когда он приходил в ярость, — ведомо ли тебе, почему так поступают буддисты?
— Ну скажи, почему?
— А вот зачем: для того, чтобы кровь не успела уйти из жил. Это верно, что большевики не едят мяса такой жертвы и не хотят, чтобы ел народ, но большевики хотят сократить последнее дыхание жертвы, хотят поскорее покончить с ней, выбросить тушу, не оскверняя землю ее кровью.
— Глумление над жертвой противно природе человека. Не надо, Инал, воспитывать в людях жестокость, бессердечность. Не надо вызывать вкус к крови. О Инал, это может очень жестоко обернуться против самого человека! Если человек способен отрезать одну ляжку у пасущегося барана, чтобы ее зажарить, предполагая, что баран пойдет и на трех ногах, то такой человек, валлаги, может спокойно содрать кожу и с живого человека. Надо считаться с думами, с совестью народа. Столетиями внедряли в сознание людей религиозность, а ты хочешь ее вытравить в один день и думаешь, что при этом не покалечишь душу человека. Ты знаешь, Инал, я не шариатист, но сегодня и Казгирей уже другой человек, и я думаю так: ислам — это дерево, у которого подрыли корни. Но на нем еще трепещут листья. Немного надо времени, чтобы листья осыпались. А на другую весну, смотришь, листья уже другие. Лишних жертв не надо. Ты знаешь, Инал, что когда было нужно, я сам обнажал шашку...
— Не знаю, ничего не знаю, не хочу ничего знать. Кто это другой человек? Он? — Инал резко показал на Казгирея. — Он другой человек? Он переродился? Нет, он тот же самый человек, Казгирей Матханов, сын своего отца. — Инал уже начал терять власть над собой, в нем уже поднималось самое страшное, именно то, чего боялась когда-то его мать, ставшая вдовой после выстрела Кургоко, отца Казгирея. И кто знает, что случилось бы в следующее мгновение, если бы не выдержка Казгирея.
Сцена между Иналом и Астемиром живо напомнила Казгирею ночь в этом же помещении, когда пришла весть о восстании в ущелье Батога. Тогда в ожидании проводника-балкарца Казмая Казгирей и Инал высказали друг другу все, что накопилось у них на душе. Казгирей вспомнил ту ночь и понял, как мало переменилось с тех пор в этом доме. Но только внезапная бледность выдавала его волнение. Он говорил- про себя: «Ничего не переменилось... Но что же делать — бороться или сдаваться?..» А вслух сказал:
— Ты хочешь установить Советскую власть одной своей волей, а она хочет быть волей всех. Вот с чем ты не считаешься, Инал. Это общее достояние, все хотят чувствовать свободу без того, чтобы кто бы то ни было присваивал себе право быть верховным кадием. Я сбросил титул верховного кадия, а ты хочешь стать верховным кадием Советской власти. Вот чего ты хочешь, и в этом твоя ошибка, Инал. Совесть народа — вот единый верховный судья и для Астемира, и для Нахо, и для старика Казмая, и для меня, и для тебя...
— Казмай! При чем здесь Казмай! Разве ты не знаешь, бывший верховный судья, как рассудил это дело я, нынешний верховный судья? Или ты все еще недоволен, несмотря на мои уступки? Я вижу, ты теперь не один! И Казмай, и негодяй антисоветчик Доти Шурдумов, и известный подлый клеветник лесничий, и подкулачник мельник Адам из Шхальмивоко — все твои кунаки! Что ж, совесть народа свое скажет. Она еще скажет, кто из нас прав, а кто виноват... Вот народ... Народ пока безмолвствует. — Инал кивнул на Нахо: безмолвствуя, тот держал руку на кобуре.
— А что ж, вы и стрелять готовы? — вдруг раздался в дверях голос Веры Павловны. — Нет, Инал, от этого уволь... Что за крик? Что за споры? Зачем такая горячность? Нет, Инал, ты сегодня плохой хозяин.
Инал стоял у стола, как всегда, не снимая круглой барашковой кабардинской шапки, опустив голову, опершись обеими руками о стол. Под смуглой кожей широкого лица еще продолжали ходить скулы, нервно двигались губы. Появление Веры Павловны в этот момент было ему неприятно.
— Ах, — слегка играя, воскликнула она, — что за народ! Чуть что, либо кинжалы, либо пистолеты... Неужели запах пороха привлекает вас больше, чем запах сочной баранины? Вы заметили, Казгирей, что я уже освоила кабардинские блюда? Милые, дорогие гости, эти вспышки — пустяки. Вот хорошее гедлибже, чесночный шипс — это не пустяки. Тут я робею больше, чем от криков Инала. Что, если я еще плохо готовлю чудные кабардинские подливки? Ну, Инал, довольно же хмуриться, зови гостей... Казгирей, может быть, это и бестактно, но я очень на вас рассчитываю. — И Вера Павловна подошла к Казгирею, давая ему понять, что он может вести даму к столу.
— Сарыма, а где же ты? Нет, нет, и не рассчитывай, что я уступлю тебе Казгирея! Астемир! Эльдар! Пожалуйте к столу.
И уже все шумно рассаживались вокруг стола, украшенного разнообразными блюдами, овощами, фруктами. Веселой толпой стояли высокие узкогорлые кувшины и бутылки с вином, водкой и коньяком. Инал взял себя в руки и уже приветливо улыбался, поглаживая черные подстриженные усики,,' веселым хозяйским взглядом осматривал стол, шутил:
— Джигит всегда и во всем джигит! Вера Павловна по справедливости хвалит Казгирея. Услыхала, что идет его пьеса, никакими силами нельзя было удержать ее дома. Ой, Казгирей, не успел ли ты вшить ей
