всегдашней своей привычке, он не перекинулся ни единым словом с Бардгунией, не пошутил с Чиримией, даже не погладил его по голове. И при этом бабайя вовсе не сердитый — напротив: судя по всему, он в добром расположении духа.
Умудренный житейским опытом, Бардгуния недоверчиво поглядел на отца, ожидая, не выкинет ли тот в конце концов чего-нибудь вроде вчерашнего похищения козленка.
Однако на этот раз ожидания Бардгунии не оправдались.
Зато Чиримия прямо-таки подвел отца. Из-за него чуть было не пошли прахом все труды и заботы Гвади.
Когда Гвади усадил детей за длинный низкий стол и роздал им в порядке старшинства по полной миске горячего молока с накрошенным мчади, Чиримия вдруг вскинул голову, глазенки его забегали по сторонам, словно он искал кого-то.
— А где тетя Мариам? — робко спросил он, уставившись на отца. Казалось, Чиримия решительно сомневается в том, что тарелку с молоком ему протянул бабайя, а не тетка Мариам.
Вопрос Чиримии поразил братьев, точно откровение. Они тоже почувствовали, что отец в то утро хозяйничал совсем так, как хозяйничает обычно тетка Мариам, которая время от времени угощала детей таким же вкусным, горячим завтраком.
Она забегала к Гвади в свободные часы, по утрам, и быстро приводила в порядок запущенный без хозяйки дом. Особое внимание и заботу Мариам уделяла Чиримии. Сердобольная соседка иногда даже водила его в детский сад. Оттого-то мальчик и считал, что угощение и нынче приготовлено руками Мариам.
Гвади смутился.
«Вот хитрюга растет!» — подумал он, ничуть не оби-дясь, но, чтобы скрыть смущение, взял кусок лепешки, обмакнул в молоко, оставшееся на дне котелка, и кинул в угол, отведенный для Буткии, — щенок неотступно вертелся у ног Чиримии.
Ребята быстро справились с завтраком, собрались и пошли привычной дорогой в школу.
Гвади торопливо приканчивал утренние дела. Он накрошил остатки мчади в горшочек со вчерашней фасолью, сдобрил перцем и размял ложкой. Прибрал даже присохшие к краям горшка комки разварившейся фасоли. Поев, засыпал в горшок свежую порцию фасоли и поставил возле очага, подальше от жара. Взял топор и, переступив порог, принялся запирать дверь. Пропустив болт в засов, обернулся лицом к перелазу, — Арчил стоял за плетнем.
— С нами крестная сила! Мерещится, проклятый! — произнес Гвади вслух. Не хотелось ему верить, что совершенная ночью казнь была лишь порождением его фантазии и что Пория снова стоит перед ним жив-живехонек.
Арчил весело поздоровался:
— А я к тебе, Гвади… Здравствуй, товарищ!.. — Он неторопливо шагнул через плетень и с самым беззаботным видом пошел по двору.
В руках у него был аккуратно сложенный хурджин Гвади. Арчил приветливо улыбался.
Гвади стоял перед домом, судорожно сжимая ручку топора. Он не шевельнулся, не издал ни звука.
— Здравствуй, Гвади! Ты, видно, не ожидал меня? — заговорил Пория еще более приветливо. Приближаясь, он глядел Гвади прямо в глаза.
Гвади молчал.
— Язык у тебя отнялся, что ли, милый? Почему не здороваешься?
Они стояли теперь лицом к лицу. Арчил насторожился. Гвади был совсем не тот, что обычно. Лицо угрюмое. Ни слова привета. Замолчал и Арчил.
Проходили минуты. Чувство неловкости овладело и Арчилом и Гвади.
— Пожалуйте, — произнес наконец Гвади. Видимо, чувство гостеприимства взяло верх. Раскрыв рот для приглашения, он чуть было не обронил неизменное свое «чириме», но вовремя прикусил язык.
Арчил засмеялся и протянул Гвади руку. Он сделал это так стремительно, что у Гвади не оставалось другого исхода — он отбросил топор и пожал руку Арчилу.
— Я пришел поблагодарить тебя, Гвади! Ничего не пропало, ты в порядке доставил товар, — сообщил, словно необычно радостную весть, Пория. — Ты, вижу, чего-то грустишь… Что случилось? Ребята здоровы?
Лицо у этого подлеца сияло, как солнце. Глаза источали любовь, уста — мед, вот какой он сегодня.
Беседа велась неподалеку от хурмы.
Гвади развел руками и подался назад, точно желая сказать: «Стоило беспокоиться!» Язык на этот раз решиподарком удастся его навсегда купить. Арчил еще раз заглянул Гвади в глаза… и, подпрыгнув на месте, хлопнул себя по лбу, — казалось, он только что вспомнил что-то очень важное. Вскрикнул:
— А-айт! Ты ведь еще не знаешь, какое произошло вчера недоразумение. Поистине я виноват перед тобою, — бери нож, вот тебе моя шея… Слушай: воротился я от тебя домой, собираюсь ложиться, дай-ка, думаю, пересчитаю, сколько у меня денег в кармане, ты знаешь мою привычку… Сосчитал и чуть с ума не сошел, клянусь душой моей матери. Я приготовил для тебя новенькую десятку и засунул ее нарочно сюда, в боковой карман. Хотел тебе отдать… Смотрю, лежит, проклятая, на месте. Вот тут…
Он вынул из бокового кармана чохи хрустящую ассигнацию, помахал ею в воздухе и не переводя дыхания продолжал:
— Оказывается, я дал тебе вместо нее трехрублевку, — дал, не посмотрев!.. Стукнул я себя по голове, да было уж поздно… Лень стало возвращаться, к тому же я почти разделся. Ты, верно, здорово ругал меня, так ведь, Гвади? Нехороший ты человек, честное слово, нехороший… Сказал бы прямо: «Милый мой, что ты мне суешь?» Сам виноват! Помнится, ты что-то проворчал, но я подумал, что тебе мало десятки, и взъелся… Не годится так, Гвади, не годится. Между нами должно быть доверие и полная откровенность. На, возьми — это твое…
В другой руке Гвади очутилась десятирублевка. Бумажка была действительно новенькая, немятая, хруст ее отдался в ушах Гвади сладостной музыкой.
Гвади очнулся. Взглянул на свои руки — сначала на одну, потом на другую.
— Много, чириме, — произнес он наконец, и внезапно, точно против его воли, вслед за словами прорвался коротенький смешок.
От внимательного взгляда Пория не ускользнуло весьма обрадовавшее его обстоятельство — на мгновение лицо Гвади прояснилось, мутные глаза просветлели. Но смех оборвался слишком скоро, и это снова обеспокоило Арчила.
Арчил не дал ему договорить:
— Много ли, мало ли, не стоит считаться, милый мой. Он дружески похлопал Гвади по плечу.
— В конце концов у нас добро общее. Кто скажет, что мое, что твое… Кроме того, мы живем во времена социализма, — Арчил заглянул ему в глаза. Помолчал — и вдруг расхохотался таким неожиданным, ничем не оправданным смехом, что Гвади вздрогнул. Трудно было понять, смех ли это или скрытая угроза…
Арчил так же неожиданно перестал смеяться и с той же непоследовательностью уставился на валявшийся у ног Гвади топор. Нагнулся, поднял его.
— Как бы не заржавел, пропадет! — произнес он вполголоса. Он оперся на длинное топорище и, повернувшись спиной к Гвади, стал разглядывать площадку двора перед домом.
— Дом ты, верно, перед хурмой поставишь, — произнес он тоном домовитого хозяина. — Ничего, недурно выбрал… У меня к тебе просьба, будь милостив, Гвади, не отказывай. Не руби ты эту хурму: пускай стоит, если хоть чуточку меня уважаешь! Память будет о несчастной Агатии. Любила, бедняжка, посидеть под этим деревом. Сколько раз ни пройду, бывало, мимо твоего двора, все сидит на скамеечке под хурмой и занимается каким-нибудь делом… Ты, Гвади, подвинь дом вперед, ближе к забору, тогда и рубить не придется. Пускай, пускай стоит, если ты брат мне! Так и дому лучше и тебе хорошо. Говорят, дома построят высокие, новое шоссе будет как на ладони, — выйдешь на балкон, сядешь, заложишь ногу за ногу, гляди и радуйся… весь мир перед тобою… Да что говорить, превосходное место! Нравится мне оно… Если увидишь, что дом здесь не станет, прихвати немного за плетнем. Кто тебе откажет? Хозяина-то ведь нет…
