величайшими усилиями удерживал руку, которая тянулась к соблазнительному украшению. Малыш то краснел, то бледнел, и его округлившиеся, точно у совы, глаза беспокойно таращились.
Он ждал подходящей минуты, чтобы завладеть этим шариком и никогда не расставаться с ним. Братья разгадали тайные намерения Чиримии и молчаливо сигнализировали: «Попробуй тронь!» Одни неотрывно следили за Чиримией, другие смотрели в упор на шарик, но те и другие готовы были при первом же движении Чиримии накинуться на преступника.
Гутуния заранее навалился всем телом на малыша, чтобы отпихнуть его в сторону, но Чиримия упорно не сдавал позиций, — он весь сжался, напряженное тельце ребенка стало твердым, как кремень.
Гвади не понимал, почему ребята вдруг присмирели, но ему некогда было вникать в причины этого странного явления. Он надел архалук и, не застегнув его, накинул чоху. Вся суть была, конечно, в чохе — вот почему Гвади спешил ее примерить. Экая удача! Чоха превосходно сидела на нем. Радость Гвади была безгранична. Он стал поправлять газыри: головки одних поднял выше, другие сдвинул вниз. Расправил плечи, подвигал ими, выпятил грудь…
— Так, так, все как следует, — самодовольно обронил он и стал застегивать верхние петельки архалука и чохи. Они застегивались свободно. Рука его постепенно скользила вниз, к животу. И вдруг на лице мелькнуло изумление, смешанное со страхом. Рука повисла в воздухе, пальцы замерли. Ни архалук, ни чоха не сходились на животе. «Непонятное дело!» — подумал Гвади, повозившись еще некоторое время. Тщетно. Гвади с силой выдохнул воздух и втянул живот. И снова попытался накинуть очередную петельку на пуговицу. Но и петелька и пуговица ускользнули из пальцев. Он решил, что виноваты пальцы, — неряшливо взялись за дело. Поплевал — не помогло и это. Две нижние застежки решительно не под давались.
Гвади наклонил голову и взглянул на них сверху — что, мол, там делается? Затянутая на груди чоха нажимала на живот, живот поневоле опустился и, найдя выход пониже, выперся наружу, увлекая за собой рубашку как раз на том месте, которое надо было застегнуть.
Глазам Гвади представилось подобие туго надутого пузыря, торчавшего из-под незастегнутой чохи.
Он впал в отчаяние.
«Нет, не может этого быть! Глаза обманывают, света мало».
Гвади в последнее время почти не чувствовал этого проклятого брюха, настолько оно сократилось. Да и селезенка не болела, он больше притворялся, будто она не дает ему покоя.
— Огня! — закричал он. — Огня! Не вижу!
И напустился на Бардгунию:
— Скверный ты мальчишка! Слышишь, тебе говорю, Бардгуния!.. Сколько времени не можешь добиться, чтобы нам провели электричество. У ребят Онисе оно, верно, и в хлеву горит. Куда ты годишься! Видишь, не могу застегнуть чоху!
Бардгуния не отозвался.
Тогда Гвади закричал еще громче:
— Иди же скорее, помоги!
Взглянув на отца, Бардгуния растерялся: «Не чужой ли кто забрел к нам?» Гвади был неузнаваем в чохе, архалуке и новых чувяках. Как ни жалко было Бардгунии покинуть наблюдательный пост возле кинжала, пришлось поспешить на помощь отцу.
— Приглядывайте за ним! — приказал он братьям, указывая на Чиримию.
Фигура отца внушала Бардгунии такое почтение, что он даже не решился подойти к нему вплотную. Гвади сразу же успокоился, увидав на лице сына почтительное выражение. «К лицу мне, видно, чоха!»
— Подойди же, сынок, подойди! Это я, бабайя. Чего стесняешься? — ласково проговорил он и указал Бардгунии на упрямые петли и застежки. — Ну-ка, застегни! — добавил он мягко.
Когда Гвади почувствовал у живота быстрые движения ловких пальцев мальчика, его отчаяние сменилось надеждой. Чтобы окончательно задобрить Бардгунию — напрасно его обидел, — он ласково заговорил:
— Я вот что хотел сказать, чириме… Если бы ты как следует попросил Геру, он бы не отказал, провел бы и нам электричество. Но ты у меня важная птица, думаешь: мне, дескать, неудобно просить.
Гвади засмеялся и продолжал:
— Сказать правду, чириме, ты в самом деле важная птица, хоть и мал еще… Гера — первый среди взрослых, ты — первый среди подростков, однолеток своих. Ты — их предводитель. Так вот… Мариам уже дали электричество, а чем мы хуже ее?
— Мариам — ударница, бабайя. Даже в газете ее портрет напечатали, — возразил Бардгуния.
— Сейчас я важнее, чириме… Помнишь, как меня выбирали, с каким почетом? Все только и кричали: «Да здравствует Гвади Бигва!» Кто Гвади Бигва? Я, чириме… Вот… А ты думал: другой кто-нибудь?
— Помолчи, бабайя. Когда говоришь, у тебя живот вздувается, — остановил Бардгуния отца, пытаясь накинуть петельку. От натуги он даже зубами заскрипел и так надавил на живот, что у Гвади перехватило дыхание.
— Пусти, чириме, пусти! Не могу больше, — взмолился Гвади, отстраняя мальчика. — Вот что, сынок, кроме Мариам, мне сейчас никто не поможет. Попрошу ее распустить пояс или надставить как-нибудь. Не переставлять же пуговки, это — вздор. Сбегай, если любишь меня, к плетню, посмотри: горит свет у Мариам или она уже спит?.. Утром ей некогда, рано уходит на работу. Может, сейчас улучит минутку…
— Позвать ее к нам? — спросил на бегу Бардгуния, оглянувшись в дверях.
— Нет, чириме, только посмотри, есть ли у нее свет. Я сам схожу, неловко утруждать…
Бардгуния скрылся за дверью, а Гвади подошел к детям, кучкой стоявшим вокруг сундука. «Любуются, налюбоваться не могут». Он некоторое время молча глядел на них, растрогался почему-то и заговорил:
— Смотрите, дети, смотрите! Деда вашего кинжал, он, бедный, никогда с ним не расставался… И дома носил и на улице. Даже в поле не выходил без кинжала. Такая уж была у него привычка. Время, детки, беспокойное было, оттого и привык. Правду сказать, он так и прожил до смерти, не загубив ни единой человеческой души. А в те времена врагов у нас, дети, было немало. Пожалуй, и следовало отправить кое- кого на тот свет, да духу не хватило. Был он человек робкий, землепашец. Боялся, должно быть, как бы не разорили семью. О детях думал, о внуках болел, бедняга. Правда, внуков еще не было на свете, но ради вас надрывался, ради вас он тянул ярмо. А колья он действительно кинжалом тесал, когда топор, бывало, затупится. Дамасской, говорил он, чеканки, железо режет. Случалось, и лозы подсекал, когда слишком высоко забирались. На дереве с кинжалом ловчее, чем с топором.
В голосе Гвади послышались слезы. Он слушал себя с наслаждением, радуясь трепетному чувству, которое рвалось из его сердца. Поток воспоминаний иссяк бы не скоро, если бы в комнату не вбежал Бардгуния.
— Мариам не спит, бабайя, — сообщил он.
Гвади поспешно взял башлык. Повязав по-старинному голову, он просунул руку между головами детей и решительно завладел кинжалом и поясом.
Но Чиримия все же успел вцепиться в шарик, неистово при этом взвизгнув:
— Отдай!
Гвади, не говоря ни слова, вырвал у него кинжал, отошел в сторону и затянул на себе пояс. Живот как будто перестал выдаваться. Наконечник почти касался колен, шишечки рукоятки упирались в газыри, Чиримия ни за что не хотел расставаться с шариком, главным образом назло братьям. Однако, увидав бабайю, облаченным в архалук и чоху, с кинжалом на поясе, малыш растерялся.
— Кто это? — пролепетал он в испуге и кинулся под защиту старшего брата.
— Чеченец, Чиримия, чеченец! Не трогай, убьет! — насмешливо отозвался Гутуния, воспользовавшись случаем подразнить брата.
— А ну-ка, Чиримия, доставай саблю, — поддержал его Гвади. — У тебя сабля, у меня кинжал… Давай сразимся, если ты настоящий герой.
Чиримия успокоился, услыхав голос отца.
— Да это же бабайя, — объяснил он братьям и шагнул вперед.
— Вытаскивай саблю, — продолжал, разыгравшись, Гвади. — Посмотрим, какая она у тебя и сам ты какой молодец!
Гвади схватился за рукоятку кинжала и приготовился к схватке.
