он к нам. Все книги привозил и ноты.
Аглая ожила. А мне, Петруша,
он как-то не понравился, но все же
я б возражать не стал... А через две недели приезжает он под вечер какой-то тихий, сумрачный. А Глаша велит сказать, что захворала. После Палашку посылала, я приметил, с письмом к нему... И все, Петруша, все!
Я спрашивал ее: «А что ж не ездит к нам больше Дмитрий Палыч?» — «Ах, оставь-
г
откуда знать мне, папенька!»... Вот так-то...
Э, Александр Викентьич, чур, не спать!
Давай-ка, брат, Опрокидонт Иваныч!
Давайте, Саша, Петенька, за встречу!
Как дьякон наш говаривал: «Не то, возлюбленные чада, оскверняет, что входит к нам в уста, а что из уст исходит!»... Да-с, голубчик... Презабавный мне случай вспомнился — году в 30-м...
Нет, дай Бог памяти... В 36-м.
Или в 39-м? Под Варшавой
наш полк стоял в то лето, господа.
Вообразите — пыльное местечко, ученья бесконечные, жара анафемская, скука — хоть стреляйся!
И никакого общества — поскольку окрестные паны не то что бал какой-нибудь задать — вообще ни разу не пригласили нас, что объяснимо, конечно, но обидно... Как обычно, мы собрались у прапорщика Лембке.
Ну, натурально, выпивка, банчишко.
Ничто, казалось бы, не предвещало каких-либо событий... Но уже к полуночи заметил я, что Вельский рассеян как-то, молчалив и странен...
Но, впрочем, надобно Вам рассказать
подробнее о нем. У нас в полку он человек был новый — лишь неделю из гвардии он был переведен.
За что — никто не знал. Ходили слухи
о связи романической, скандале, пощечине на маскараде — толком никто не знал... И каково же было мое недоумение, когда, внезапно бросив карты... Э, готов уже наш Александр Викентьич, эк он рулады-то выводит... Заболтал я вас совсем, простите старика, пора на боковую. Так сказать, в объятия Морфея... Поздно, Петя...
Ну что ж, покойной ночи, господа. Покойной ночи, спите, господа.
Уснете вы надолго. Никогда вам не проснуться больше. Никогда в конюшнях барских не заржет скакун. Трезор, и Цыган, и лохматый Вьюн не встретят хриплым лаем пришлеца. Чувствительные не замрут сердца от песни Филомелы в час ночной.
И гувернер с зажженною свечой не спустится по лестнице. И сад загубят и богатства расточат.
И подпалят заветный флигелек.
И в поседевший выстрелит висок наследник бравый. И кузина Кэт устроится пишбарышней в Совет.
В тот самый год, России черный год,
о коем вам пророчествовал тот убитый лейб-гусар. И никогда не навредит брусничная вода соседу- англоману. В старый пруд глядит луна — в солярку и мазут.
И линия электропередач гудит под кровлей минводхозных дач. Катушка из-под кабеля. Труба заржавленная. Видно, не судьба.
Видать, не суждено. Мотоциклет протарахтит и скроется. И свет над фабрикою фетровой в ночи...
Прощай, ма шер. Молчи же, грусть, молчи.
ИЗ ЦИКЛА «МЛАДЕНЧЕСТВО»
А.С.Пушкин
1
Майский жук прилетел из дошкольных времен. Привяжу ему нитку на лапку.
Пусть несет меня в мир, где я был вознесен на закорки военного папки.
В забылицу о том, как я нравился всем, в фокус-покус лучей обожанья, в угол, где отбывал я — недолго совсем — по доносу сестры наказанье.
Где страшнее всего было то, что убил сын соседский лягушку живую и что ревой-коровой меня он дразнил, когда с ветки упал в крапиву я.
В белой кухне бабуля стоит над плитой.
Я вбегаю, обиженный болью.
Но поставлен на стул и читаю Барто, первомайское теша застолье.
И из бани я с дедушкой рядом иду, чистый-чистый под синей матроской.
Алычею зеленой объемся в саду, перемажусь в сарае известкой.
Где не то что оправдывать, — и подавать я надежды еще не обязан.
И опять к логопеду ведет меня мать, и язык мой еще не развязан.
2
Я горбушку хлеба натру чесноком пахучим.
Я слюной прилеплю к порезу лист подорожника.
Я услышу рассказы страшные — про красные руки, про кровавые пятна и черный-пречерный гроб!
Я залезу на дерево у кинотеатра «Зеленый», чтоб без спросу смотреть «Королеву бензоколонки».
За сараем закашляюсь я от окурка «:Казбека» и в сортире на Республиканской запомню рисунки.
А Хвалько, а Хвалько будет вечно бежать, а тетя Раиса будет вечно его догонять с ремнем или прутиком.
3
Карбида вожделенного кусочки со стройки стырив, наслаждайся вонью, шипеньем, синим пламенем от спички в кипящей луже, в полдень, у колонки.
По пыли нежной, августовской, желтой айда купаться!.. Глыбоко, с головкой!..
Зовут домой — скорей, приехал дядя...
И в тот же самый день взлетел Гагарин.
Какой-то диафильм — слоны и джунгли, индусы, лань волшебная — на синей известке, и какие-то созвездья мерцают между крон пирамидальных...
Еще я помню сказку и картинки — коза, козлята, — только почему-то коза звала их — мой Алюль, Билюль мой и мой Хиштаки... Черт-те что... Не помню...
4
На коробке конфетной — Людмила, и Руслан, и волшебник пленен.
Это детство само — так обильно, вкусно, ярко... Когда это было?
Сослуживица мамы дарила мне конфеты, а я был смущен.
День бескраен. Наш сад процветает, потому что наш дедушка жив.
И на солнышке форму теряя, пластилиновый конь умирает, всадник тает, копье уронив.
Нет пока на ответы вопросов, хоть уже и ужасно чуть-чуть.
Как мне жалко кронштадтстских матросов, окровавленный Павлик Морозов так мучителен, что не заснуть.
Ух, фашисты, цари, буржуины!
Вот мой меч — вашу голову с плеч...
Но уже от соседской Марины так мне грустно, хотя и невинно.
Уже скалится рифмами речь.
Скоро все это предано будет не забвенью, а просто концу.
И приду я в себя и в отчаянье, нагрубив напоследок отцу.
Страшно все. Всех и вся позабудут. Ничего же, пойми ты, не будет.
Но откуда — неужто оттуда? — дуновенье тепла по лицу?
