номер. Бушуев, действительно отдыхал. Не раскрывая подробностей, Вячеслав Андреевич срочно попросил его приехать в Левашово. «Нет, ничего серьезного, но ствол какой-нибудь захвати…»
Толик пообещал быть, в чем Чернаков и не сомневался. Парень понимает, что просто так в выходной день его не поднимут. Жил он на Юго-Западе, добираться придется через весь город, то есть часа два, минимум.
– Я буду ждать возле платформы.
– Понял.
Вячеслав Андреевич опустил кресло, включил приемник. Что ж, пару часов можно передохнуть. За последнюю неделю он не на шутку вымотался. Господа Копытины мимо не проедут, в город одна дорога. Да и не собираются они, похоже, никуда. Чернаков огляделся. Замусоленная до ржавчины «копейка», пара маршруток, один рейсовый автобус, ждущий пассажиров, несколько мерзнущих человек на платформе. И его «девятка».
«А ведь это теперь мой дом, – с грустью подумал Вячеслав Андреевич, окинув взглядом салон, – единственный родной угол. На колесах. Полтора квадратных метра. Сзади будет спальня, на передних сидениях – гостиная и рабочий кабинет. На торпеду поставлю телевизор. Кухня – в багажнике, правда, там сейчас хоккейная форма. Сортир как в деревне – отдельно, на улице. Кладовка в бардачке. Балкон на крыше. Шторки на окна повешу, на потолок – картинки. Жить можно… С новосельем, Вячеслав Андреевич… Смех смехом, но мне даже Новый год негде встретить. К Ирине не вернуться, у Юли тоже как-то не греет». Квартиру он пока не снял. Можно, конечно, к родителям поехать… Один его знакомый зимовал в гараже, когда разошелся с женой. Поставил буржуйку, холодильник, притащил диван, телевизор, двери утеплил. Машину на улице бросал. Даже гостей иногда в «дом» приглашал. Но по весне гаражи попали под снос из-за строительства кольцевой, и приятель стал бомжом.
А у Чернакова даже гаража нет. Н-да, не достаточно приятный итог – в сорок шесть остаться на улице, да еще без работы, с пенсией в три тысячи. Хотел новую жизнь зачать? Зачинай. Попутного ветра в лысину. Но, с другой стороны – есть любимая женщина, а это не так уж и мало.
«Все мы готовимся к встрече с птичьим гриппом, – вещал веселый голос из динамиков, – давайте спросим у прохожих, как они думают защитить себя и своих близких? Здравствуйте. Как вас зовут?
– Иван Тимофеевич. Пенсионер.
– Вы готовы к встрече с птичьим гриппом?
– Да, конечно. На днях я купил пневматическое ружье и несколько коробок с патронами. С завтрашнего дня начну отстрел голубей, ворон и чаек. Прямо из окна квартиры.
– Вы хорошо стреляете?
– Не знаю, с войны не держал в руках оружия. Но жизнь, как говориться, заставит.
– Что ж, удачи вам и снайперской меткости…
– И вам того же…»
Чернаков поменял станцию. Заныл блюз. Знакомая мелодия. Где-то он не так давно ее слышал. Ах, да… Уличный музыкант возле Спаса-на-крови. Они с Юлей шли в Эрмитаж на выставку какого-то знаменитого француза. Машину бросили на канале Грибоедова, чтобы немного прогуляться пешком. Выставка Чернакову не понравилась, он откровенно не понимал, как можно восхищаться черными кляксами и разноцветными полосами, хаотично пачкавшими белый холст. Пьяный слон лучше нарисует.
– Ты что, Слава, это же гениально! – убеждала его Юля. – Неужели не чувствуешь? Он же душу свою на холст выплеснул!
– Слякоть это какая-то, а не душа.
– Ну вот, видишь, до тебя начинает доходить – это же действительно дождь и слезы, и тоска.
Чернаков щурился, пытаясь разглядеть дождь, но если дождь с большой натяжкой еще можно было себе представить, то слезы… Увольте. Тоску вот картина точно навевала, такую, что хотелось побыстрее от нее отвернуться. Но Юля не унималась, надеясь, что любовник сможет разглядеть и ощутить то же, что и она.
– Он взял лучшее у позднего Пикассо и раннего Малевича, синтезировал и создал свой шедевр.
– А, по-моему, он взял стакан. И не один.
– Лет через двадцать, а может и раньше, на аукционе «Сотби» или «Кристи» это полотно будет стоить не меньше миллиона долларов, – задумчиво произнесла Юля, пропустив мимо ушей реплику про стакан.
– Да? – рассеянно переспросил Чернаков. – я бы за нее и рубль пожалел в день распродажи.
– Ничего ты не понимаешь. Прямо непрошибаемый. Посмотри, какое у него великолепное чувство цвета. Вот это сочетание бархатного бордо и приглушенного изумрудного, а этот кадмий, а охра, а умбра… – Юля никак не хотела отлипать от картины, а Чернаков не мог отвести взгляд от любимой женщины – воодушевленная, с блестящими глазами и прелестным румянцем, она так трогательно заправила локон за нежное ушко. Вячеслав Андреевич испытал что-то вроде укола ревности – надо же, как на нее эта мазня подействовала. Ему захотелось побыстрее увезти ее с этой дурацкой выставки и остаться с ней наедине, там, где нет этих жутких картин, и посетителей, глазеющих на них и делающих вид, будто что-то понимают. Он-то хоть не притворяется. Но Юля открылась для него в тот день с какой-то новой, неизвестной стороны. В ней словно ожила другая, незнакомая женщина… Еще более волнующая и желанная, чем та, к которой он уже привык.
Вячеслав Андреевич незаметно уснул под мерный шум двигателя и звуки блюза. И снился ему не рокот космодрома, ни эта голубая тишина, а снились ему женщины. Много юных красивых женщин. Все они были похожи на Юлю. И каждая предлагала остаться с ним навсегда. А он не мог выбрать. И от досады скрипел зубами. Женщины плакали и исчезали, пока не осталась одна, самая прекрасная в откровенном платье. Он обнял ее, принялся страстно целовать, но она, вдруг, превратилась в Толика Бушуева.
– Андреич… Андреич…
Чернаков проснулся. В окно «девятки» аккуратно стучался Бушуев. Радио по – прежнему передавало блюз, правда, другой, еще более унылый. Двигатель мерно гудел. Стрелки часов на торпеде говорили, что Вячеслав Андреевич проспал сорок пять минут.
