Тайная жизнь пчел

началось, — сказала Августа, взглянув на меня, словно пытаясь понять, стоит ли продолжать. — Это не слишком веселая история.

— Моя история тоже не слишком веселая, — ответила я, и Августа улыбнулась.

— Тогда ладно. Когда Апрелии и Мае было одиннадцать лет, они взяли по пятицентовику и пошли в магазин купить мороженого. Они увидели там белых детей, которые ели эскимо и рассматривали комиксы. Хозяин магазина дал им мороженое, но сказал, что они могут есть его только на улице. Апрелия заупрямилась и сказала, что хочет посмотреть комиксы. Она стояла на своем, споря с этим мужчиной, как со своим отцом, и наконец тому пришлось схватить ее за руку и выволочь за дверь, а мороженое упало на пол. Она пришла домой, крича, что это несправедливо. Наш отец был единственным цветным дантистом в Ричмонде, так что на своем веку он повидал достаточно несправедливости. Он сказал Апрелии: «В этом мире нет справедливости. И чем скорее ты это поймешь, тем будет лучше для тебя».

Я подумала о том, что сама поняла это задолго до одиннадцати лет. Я выпятила нижнюю губу и подула на свое лицо. Затем я задрала голову и стала разглядывать Большую Медведицу. Музыка Июны звучала как серенада.

— Думаю, большинство детей со временем забыли бы о случившемся, но Апрелия не смогла, — продолжала Августа. — Она потеряла интерес к жизни. У нее открылись глаза на то, чего она раньше не замечала. У нее начались периоды, когда она не хотела идти в школу и вообще что-нибудь делать. К тринадцати годам у нее развились страшные депрессии, и, конечно, всегда, что бы она ни чувствовала, Мая чувствовала то же самое. А когда Апрелии было пятнадцать, она достала отцовский дробовик и застрелилась.

Этого я не ожидала. Я громко втянула воздух и почувствовала, как моя рука поднимается, чтобы зажать рот.

— Я знаю, — сказала Августа. — Ужасно слышать такое. — Она помолчала. — Когда умерла Апрелия, в Мае тоже что-то умерло. После этого она уже не была нормальной. Похоже, что весь мир стал для Маи сестрой-близнецом.

Лицо Августы было едва различимым в тени дерева. Я выпрямилась на своем стуле, чтобы лучше ее видеть.

— Наша мама говорила, что Мая была, как Мария, — с сердцем снаружи груди. Мама умела о ней заботиться, но, когда она умерла, этим стали заниматься мы с Июной. Много лет мы пытались чем-то помочь Мае. Мы показывали ее врачам, но те понятия не имели, что с ней делать, кроме как отправить в психушку. И тогда мы с Июной придумали эту стену плача.

— Какую стену?

— Стену плача, — повторила она. — Как в Иерусалиме. Евреи идут туда, чтобы излить свою скорбь. Так они справляются со своей болью. Они пишут свои молитвы на клочках бумаги и засовывают их в стену.

— И Мая делает то же самое? Августа кивнула.

— Все бумажки, которые ты там видела между камней, — все было написано Маей. Это груз, который она носит в себе. Похоже, что только это ей и помогает.

Я посмотрела в сторону стены, невидимой в темноте. Бирмингем, 15 сентября, четыре маленьких ангела мертвы.

— Бедная Мая, — сказала я.

— Да, — сказала Августа. — Бедная Мая.

Так мы и сидели, погрузившись в печальные мысли, пока комары, собравшись вокруг, не погнали нас по домам.

* * *

Розалин лежала в медовом домике на своей кровати, выключив свет. Вентилятор работал на полную мощность. Я разделась до трусов и майки, но все равно было слишком жарко, чтобы двигаться.

Мою грудь жгло от переполнявших ее чувств. Я подумала, не мерит ли шагами Т. Рэй свою комнату в эту самую секунду, чувствуя себя так плохо, как я надеялась. Может быть, он корит себя за то, каким он был скверным отцом, потому что ужасно со мной обращался, но я в этом сильно сомневалась. Изобретение способов, как меня уничтожить, казалось более вероятным.

Я вновь и вновь переворачивала подушку, надеясь получить хоть капельку прохлады. Я думала о Мае и ее стенке. Меня бросало в дрожь от мысли, что же может быть спрятано между этими камнями. Эта стенка напоминала мне кровавые куски мяса, которые готовила Розалин, разрезы, которые она в них проделывала, запихивая туда кусочки дикого жгучего чеснока.

Но хуже всего было лежать и хотеть к маме. Так было всегда: тоска по ней почти каждый раз настигала меня глубокой ночью, когда моя защита ослабевала. Я ерзала на постели, желая залезть к ней в кровать и вдохнуть запах ее кожи. Я спрашивала себя: «Надевала ли она в постель нейлоновые сорочки? Закалывала ли она волосы?» Я буквально видела, как она там лежит. Я представляла, как ложусь с ней рядом и кладу голову ей на грудь. Я бы положила голову прямо на ее бьющееся сердце и стала бы его слушать. Мама, сказала бы я. И она бы посмотрела на меня и сказала: Дочка, я здесь.

Я услышала, как Розалин заворочалась на своей кровати.

— Ты не спишь? — спросила я.

— Кто может заснуть в такой парилке? — сказала она.

Я хотела сказать: Ты можешь, поскольку видела, как она заснула тогда возле универсального магазина и ресторана Фрогмора Стю, а там не было прохладней. У нее на лбу был свежий лейкопластырь. Недавно Августа прокипятила свой пинцет и ножницы для ногтей и сняла швы с раны Розалин.

— Как твоя голова?

— Моя голова в порядке. — В интонации Розалин я услышала вызов.

— Ты сердишься, или что?

— С чего бы мне сердиться? То, что ты проводишь все свое время с Августой, вовсе не повод, чтобы сердиться. Ты сама выбираешь, с кем тебе разговаривать, это совершенно не мое дело.

Я не могла поверить: Розалин ревновала!

— Я не провожу с ней все свое время.

— Немалую его часть, — сказала она.

— Ну, а чего бы ты хотела? Я работаю с ней в медовом домике. Мне приходится проводить с ней время.

— А как насчет сегодняшнего вечера? Вы делали мед, сидя на лужайке?

— Мы просто разговаривали.

— Ага, я знаю, — сказала она, отворачиваясь к стене, выставляя мне свою спину молчаливым упреком.

— Розалин, не веди себя так. Августа может что-то знать о моей маме.

Она приподнялась на локте и посмотрела на меня.

— Лили, твоей мамы больше нет, — сказала она мягко. — И ее уже не вернуть.

Я села в кровати.

— Откуда ты знаешь, что она не живет сейчас прямо в этом самом городе? Т. Рэй мог наврать о том, что она умерла, так же как он наврал, что она меня бросила.

— О, Лили, девочка моя. Тебе пора бы уже успокоиться.

— Я чувствую ее здесь, — сказала я. — Она была здесь, я знаю.

— Может, и была, откуда мне знать. Я знаю только, что некоторые вещи лучше оставлять как есть.

— Что ты хочешь сказать? Что мне не нужно пытаться узнать то, что я могу узнать о собственной маме?

— Но что, если… — она осеклась и почесала затылок. — Что, если ты узнаешь что-то, чего не хочешь знать?

То, что я услышала в ее словах, было: Твоя мама тебя бросила, Лили. Забудь про это. Мне захотелось наорать на нее, сказать ей, какая она дура, но слова застряли у меня в горле.