взглядам он был скорее либералом, нежели социалистом. Легко представить, что, будь Керенский старше на 15–20 лет, он оказался бы в рядах кадетской партии по примеру других представителей столичной адвокатуры. Но политический выбор любого человека определяется сложным комплексом факторов, среди которых немаловажную роль играет и возраст. Керенскому в эту пору не было и двадцати пяти, а в рядах интеллигентной молодежи социал-демократы, а особенно эсеры были куда популярнее либералов.
К тому же Керенский всегда был очень эмоционален и, пребывая в бурном возбуждении (а оно было для него состоянием почти перманентным), действовал под влиянием минутного порыва. Еще в январе, под впечатлением «кровавого воскресенья», он написал письмо-обращение к гвардейским офицерам, переполненное обличениями и гневной критикой. Свидетельством полного отсутствия конспиративного опыта было то, что письмо он подписал своей фамилией. К счастью для Керенского, последствий это не имело. Его шурин В. Л. Барановский, которому Керенский передал письмо для распространения в гвардейских полках, благоразумно предпочел его никому не показывать.
И на этот раз восторженное благоговение перед царем быстро сменилось у Керенского очередной вспышкой нервической революционности. Этому способствовали известие о черносотенных погромах в различных городах России и открытая поддержка погромщиков самим императором. К тому же друзья Керенского все как один твердили о необходимости дальнейшего углубления революции. Двоюродный брат его жены Сергей Васильев вместе с несколькими товарищами создал подпольную группу, гордо названную «Организация вооруженного восстания».
Один из членов этой организации, молодой ученый-востоковед Н. Д. Миронов, был сыном богатого столичного коммерсанта. На его деньги был налажен выпуск листовок и подготовлено издание регулярного бюллетеня. По просьбе Васильева и Миронова Керенский предоставил свою квартиру для хранения отпечатанных материалов и согласился сотрудничать в бюллетене. В середине ноября свет увидел первый его номер. На обложке из серой газетной бумаги красовалось гордое название «Буревестник».
Керенский быстро вжился в новую роль революционера-подпольщика. Мысленно он уже видел свое имя в череде таких имен, как Каракозов, Перовская, Желябов, Сазонов. Среди гостей, бывавших в квартире Керенских, оказалась слушательница Высших женских курсов Евгения Моисеенко. Про нее говорили, что ее брат Борис входит в боевую организацию партии эсеров. К ней-то и обратился Керенский с просьбой устроить свидание с братом. Встреча состоялась в середине декабря. Обставлена она была по всем правилам конспирации: Керенскому было предписано в пять часов дня пройтись по Невскому и от Аничкова моста повернуть на Фонтанку. Здесь к нему должен подойти гладко выбритый мужчина в пальто и астраханской шапке и попросить прикурить.
Так все и произошло. Прохожий, а это и был Борис Моисеенко, склонился прикурить папиросу, и в это время Керенский шепотом изложил свою просьбу — он хотел принять участие в подготовке очередного теракта. Моисеенко пообещал дать ответ через несколько дней, но когда срок пришел, передал через сестру, что ничего не получится. Через двенадцать лет, когда Керенский займет министерское кресло, Борис Моисеенко вернется из эмиграции в Россию. Керенский напомнит ему об этой встрече, и Моисеенко расскажет, что отказал по настоянию тогдашнего руководителя боевой организации эсеров Е. Ф. Азефа. Поведение Азефа вполне понятно. Керенский для него был одним из тех восторженных неофитов революции, от которых больше вреда, чем пользы. «Король провокаторов» не догадывался, что своим отказом он подарил русской истории колоритнейшего персонажа, чье имя станет одним из символов уже новой революции.
Конечно, террорист из Керенского был никакой. Ему не хватало убеждений, характера, да к тому же он слишком любил комфорт. Таких попутчиков, как их полупрезрительно называли профессионалы революции, в эти дни было пруд пруди. Но власть в своей непримиримой войне с подпольем не щадила и их. Уже через несколько недель Керенский почувствовал это на себе.
Поздним вечером 23 декабря, когда супруги наряжали рождественскую елку для своего восьмимесячного сына, в квартире Керенских раздался звонок. [56] Одновременно кто-то постучал в дверь черного хода. Сама манера не оставляла сомнений в том, что это полиция. Керенский открыл двери — на пороге стоял хорошо знакомый ему околоточный надзиратель. Вслед за ним в квартиру вошли жандармский ротмистр и еще несколько жандармов. Ротмистр вручил хозяину ордер на обыск, тут же были и заранее приглашенные понятые.
Пришедшие были вежливы и старались вести себя тихо, чтобы не разбудить спящего в кроватке ребенка. Обыск длился уже несколько часов, когда один из жандармов обнаружил в углу под кипой газет сверток с листовками. В справке, составленной охранным отделением, говорилось, что при обыске в квартире помощника присяжного поверенного Керенского были найдены кожаный портфель с гектографированными заявлениями от имени организации «Вооруженное восстание» и экземпляры прокламации к интеллигенции от имени той же организации, картонная коробка с бумагой для гектографа, восемь экземпляров программы эсеровской партии, тетрадь со «стихотворениями преступного содержания» и револьвер с патронами.[57]
Этого было вполне достаточно. Ротмистр предъявил Керенскому ордер на арест и сообщил, какие вещи он может взять с собой. Все было спокойно и как-то по-домашнему мило. Ольга Львовна предложила утомившимся околоточному и ротмистру чаю. Они не отказались и выпили по чашке с явным удовольствием. Выходя на темную улицу, Керенский вспомнил свои детские сны о таинственной карете с зелеными шторками, увозящей Александра Ульянова в тюрьму, в крепость, на эшафот. В жизни все было куда прозаичнее. У подъезда стояли обычные потрепанные дрожки с открытым верхом. Арестованному пришлось тесниться на узком сиденье рядом с грузным околоточным. Позже Керенский вспоминал эту сцену: «Приближался рассвет. Никто не сказал, куда мы едем, однако когда мы переехали через Неву и за мостом повернули направо, я увидел перед собой контур печально знаменитых Крестов».[58] После короткого ознакомления с правилами тюремного распорядка арестованный был отведен в камеру. Начиналась новая страница в жизни Керенского, по счастью, оказавшаяся короткой.
ТЮРЬМА
Санкт-петербургская одиночная тюрьма, более известная как «Кресты», была построена в 1892 году. Это название происходит оттого, что два ее огромных пятиэтажных корпуса пересекались под прямым углом, образуя крест. «Кресты» строились как образцовая тюрьма и действительно во многих отношениях были комфортабельнее других российских тюрем. Заключенные здесь содержались исключительно в одиночных камерах, а близость к начальству (все же столица) служила препятствием для проявлений откровенного произвола со стороны надзирателей.
Стандартная одиночка в «Крестах» выглядела примерно так. «Камера имела пять с половиной шагов в длину и три с половиною в ширину, при высоте около сажени. Штукатуренные стены ее были окрашены темно-коричневою масляною краскою, так же как и дверь. В середине двери было проделано квадратное отверстие, четверти в полторы — форточка, откидывавшаяся в сторону коридора и запиравшаяся на замок. В эту форточку подавали из коридора пищу и вели, когда нужно, переговоры. Поверх форточки в двери виднелось воронкообразное, вершка полтора в диаметре, углубление, края которого были окрашены черною краскою. А в центре воронки виднелось небольшое отверстие для глаза, чтобы наблюдать снаружи из коридора за тем, что делается в камере. Это небольшое отверстие со вставным в нем стеклышком закрывалось снаружи небольшой заслоночной, так что смотреть в него можно было только из коридора, для заключенного же оно было всегда закрыто».[59]
Жизнь в тюрьме текла по раз и навсегда утвержденному распорядку. В полседьмого утра подъем, умывание, общая молитва, чай с хлебом, в час пополудни обед, затем двадцатиминутная прогулка по тюремному двору. В четыре часа дня снова чай, в семь ужин, вечерняя молитва и в десять вечера отбой. Когда-то в тюрьме большинство заключенных составляли уголовники, но революция принесла с собой существенные перемены. Теперь главными обитателями «Крестов» стали политические. По сравнению с уголовниками их положение можно было считать привилегированным. Они имели право носить собственную одежду, а не серые тюремные робы, политические были освобождены от физического труда, обязательного для других арестантов.
Тюремное начальство не знало, как себя вести с этой своенравной и обидчивой массой, и потому прежде строгий режим существенно ослаб. Теперь заключенные получали продуктовые посылки с воли (раньше это было запрещено), в неограниченном количестве пользовались книгами из тюремной библиотеки (раньше читать дозволялось только по воскресеньям). Еще годом раньше невозможно было представить, чтобы в образцовой тюрьме заключенные общались между собой. Собственно, для того, чтобы пресечь такое общение, и были построены «Кресты» с их системой одиночных камер. Сейчас это стало обычным делом.
В один из первых дней Керенскому в умывальнике кто-то сунул в карман листок, на котором была нарисована таблица — алфавит, разбитый на шесть пронумерованных рядов. Способ был очень прост: сначала выстукивался номер ряда, потом номер буквы. При определенном навыке это позволяло общаться почти в темпе разговорной речи. Скорость замедлялась только в том случае, если собеседники находились не в соседних камерах, поскольку это заставляло пользоваться услугами посредников.
В эти же дни в «Крестах» сидел эсер В. М. Зензинов. В бытность Керенского премьером Зензинов станет одним из самых близких его соратников и не покинет его даже в эмиграции, когда все другие отвернутся от былого кумира. Пока они не были даже знакомы, но это не мешает нам обратиться к воспоминаниям Зензинова для реконструкции некоторых деталей тюремного быта.
О тюремных «разговорах» Зензинов рассказывает так: «Передача стука через стены дело очень своеобразное, случайное и капризное. Многое зависит не только от того, в какое место стены стучишь, но и чем стучишь — карандашом, железной ложкой или пальцем. Случается, что иногда найдешь такое место в стене, что можно перестукиваться и легко разговаривать с человеком, сидящим через один и даже два этажа, стуча даже согнутым пальцем. Конечно, для такого разговора нужно огромное терпение и много свободного времени. И большая осторожность, потому что надзиратели строго следят за перестукиванием, подсматривают и подслушивают, а потом наказывают — лишением книг, свиданий… Но арестанты всегда, в конце концов, перехитрят своих тюремщиков. Что же касается свободного времени, то разве не все наше время в тюрьме свободно?»[60]
После первого же общения с соседями Керенский узнал, что как раз над ним, этажом выше, находится камера его родственника и старого знакомого Сергея Васильева. После этого он начал ощущать себя в тюрьме даже комфортно. Позже он писал об этом: «Как это ни покажется странным, но я почти наслаждался своим одиночным заключением, которое предоставляло время для размышлений, для анализа прожитой жизни, для чтения книг сколько душе угодно. Дополнительное удовольствие доставляло общение и обмен новостями с Сергеем Васильевым при помощи тюремного кода».[61]
Особого страха перед будущим он не испытывал. Как юрист, он понимал, что найденных у него при обыске улик явно недостаточно для серьезного приговора. Керенский был не испуган, а скорее заинтригован. Во время ареста жандармский ротмистр показал ему фотографию некой молодой женщины и спросил, как часто она бывала у него дома. Похоже, это интересовало жандармов гораздо больше, чем найденные в квартире листовки. Ни Керенский, ни кто другой из его домашних фотографию не опознал.
Подоплека этого дела станет известна только через двенадцать лет, когда революция откроет полицейские архивы. Оказывается, Керенский был арестован на основании сведений о том, что у него на квартире видели известную эсеровскую террористку Серафиму Клитчоглу, незадолго до этого бежавшую из архангельской ссылки.[62] Именно ее фотографию и показывал Керенскому арестовавший его жандарм. Интересно, что Серафима Клитчоглу была схвачена на следующий день после ареста Керенского. После этого пребывание его в тюрьме становилось абсолютно бессмысленным, о нем попросту забыли, чего он, разумеется, не мог знать.
Прошло две недели. За это время никто Керенским не интересовался, и на допросы его не вызывали. По закону в течение двухнедельного срока арестованному должно было быть предъявлено обвинение. Но установленное время прошло, а Керенского по-прежнему никто не тревожил. Тогда он обратился к помощнику окружного прокурора с письмом, предупредив о том, что при отсутствии ответа начнет голодовку.
О том, что такое голодовка, Керенский имел самое приблизительное представление. Знай он, чем это обернется в реальности, он бы десять раз подумал. Процитируем еще один фрагмент из воспоминаний Зензинова: «Тюремная голодовка — дело совершенно особенное. Чтобы его понять, необходимо через это пройти на собственном опыте. Вы голодаете, но обед вам в камеру все равно приносят. Вы просите взять еду обратно. В этом вам категорически отказывают. Но, Боже мой, как вкусно пахнет еда и как раздражает вас этот запах, когда вы чувствуете волчий аппетит, а еда, до которой вы ни за какие блага мира не дотронетесь, стоит тут же, у вас на столе. А какой чудесный запах идет от черного ржаного арестантского хлеба, который кажется таким аппетитным!»[63]
Едва ли не каждый заключенный «Крестов» угрожал своим тюремщикам голодовкой, но немногие были способны ее выдержать. По этой причине тюремное начальство относилось к
