размышлял о своей будущей судьбе: «Любопытно, вот стоят испуганные новобранцы, глядят недоверчиво, исподлобья, они все такие разные, у каждого свое особое лицо. А не пройдет и полгода муштры, как они превратятся в безликую массу, в послушных солдат, которых можно направить куда угодно, даже стрелять в бастующих рабочих. Ну что же, послужим, посмотрим, как это делается».
Но произошло недоразумение. Начальство ли поверхностно ознакомилось с личным делом Фучика, или предписания пражской полиции застряли где-то в почтовом пути, как бы то ни было, произошло невероятное. При сортировке новобранцев Фучика как человека «с законченным гимназическим образованием» направили в офицерское училище в городе Кошице.
Но проучился он недолго.
Не прошло и недели, как в канцелярии было созвано экстренное совещание офицеров.
— Господа офицеры, — сказал таинственным голосом начальник училища, — произошла пренеприятная история. Слушайте внимательно, господа. Пренеприятная история, нелепая оплошность, черт бы ее побрал. Представьте себе, в нашем училище занимается коммунистический агитатор, редактор газеты «Руде право» Юлиус Фучик!
При этих словах офицер из отделения разведки и контрразведки запыхтел и проглотил какую-то невысказанную фразу. В комнате сразу воцарилась такая напряженная тишина, что слышен был легкий хрип начальника училища, который страдал одышкой.
— Ввиду большой опасности, которую Фучик представляет для нашего училища и для всей армии, необходимо предпринять некоторые шаги…
Офицеры выслушали длинную лекцию о «подрывных элементах», о воинской дисциплине, о послушании и долге офицеров стоять на страже благонадежности армии. На другой день слова начальника повторяли с таинственным видом командиры рот на собраниях командиров взводов, а те, в свою очередь, передавали их командирам отделений. Поползли слухи и разговоры среди курсантов, дошли они вскоре и до самого Фучика. Теперь он знал, что дни его пребывания в офицерском училище сочтены, но и при всей своей фантазии он никак не мог предположить, что развязка выльется в фарс, словно разыгранный по роману Гашека.
Началось с того, что его вызвали на медицинскую комиссию, хотя всего только несколько дней назад врач, осмотрев новичка, засвидетельствовал его «годность к строевой службе». Несомненно, что бравому солдату на медицинской комиссии было тяжелее, чем курсанту Фучику. Ведь его, как известно, обследовали три врача, принадлежавшие к трем противоположным научным лагерям. Среди многих каверзных вопросов ему задавали и такие, как: «Сколько будет, если умножить двенадцать тысяч восемьсот девяносто семь на тринадцать тысяч восемьсот шестьдесят три?» Фучика обследовал только один врач. Он молча, с двусмысленной улыбочкой заполнял графы истории болезни, нисколько не смущаясь тем, что его диагнозы — чистейшая выдумка: «Очаг в верхней части левого легкого, пораженная правая сторона, неврастения, расширение сердца». После этого в полдень, когда личный состав обедал, Фучика вызвали в канцелярию, и начальник училища строгим официальным тоном заявил:
— Курсант Фучик, ввиду тяжелого заболевания вы не можете продолжать занятия и должны немедленно отбыть обратно в Тренчин. Через 45 минут отходит ваш поезд. Сейчас же соберите свои вещи и отправляйтесь на вокзал до возвращения личного состава из столовой. Ясно? О готовности доложите командиру роты. Можете идти.
Это был поистине необычный приказ: ни волокиты, ни рапортов, ни протоколов, просто убирайся, да поскорее! Фучик играл свою роль до конца и сделал все для того, чтобы опоздать на дневной поезд и вечером распрощаться с товарищами так, как он хотел.
В письме Густе он писал:
«Не мог даже послать тебе весточку из Кошице, и вот я снова в Тренчине. Быстрота, с которой меня вышвырнули из офицерского училища, достойна восхищения. Прощание удалось на „лаву! Семена я здесь все-таки посеял“».
…Через несколько дней командир 17-го пехотного полка в Тренчине читал личное дело Фучика и подчеркнул красным карандашом там такие слова: «Временно не годен из-за катара верхних легких. Дать ему годовой отпуск, после чего снова послать на комиссию. Обратить внимание врачей на секретную бумагу… Комиссии следует учесть его политическую неблагонадежность…»
Так, в начале ноября Фучик снова появился в Праге в качестве запасного солдата, находящегося в «длительном отпуске», и сразу же включился в активную лекционно-пропагандистскую деятельность. Третьего ноября он выступал на собрании в Народном доме на Панкраце. Получив на следующее утро донесение об этом, начальник полиции Долейш был поражен:
— Как, разве Фучик не в армии?
Он диктует секретарше письмо военному комиссару в Кошице с грифом «Совершенно секретно»:
«Согласно секретной информации, известный редактор коммунистического журнала „Творба“ и весьма активный деятель коммунистического движения Юлиус Фучик… призван с 1 октября 1930 года для прохождения действительной военной службы в одной из неизвестных нам воинских частей округа Кошице.
Прошу сообщить, начал ли вышеупомянутый Фучик отбывать воинскую повинность, был ли он демобилизован или получил отпуск, ибо установлено, что 3 ноября 1930 года он выступал на собрании коммунистов в Народном доме на Панкраце. Согласно другим секретным донесениям перед призывом в армию Фучику было поручено вести антимилитаристскую пропаганду среди новобранцев и сообщать о настроениях в воинских частях коммунистическому центру в Праге».
Начальнику полиции нельзя было отказать в стремлении вскрыть более глубокие взаимосвязи там, где он видел антигосударственную деятельность. Здесь, как видно из этого письма, его фантазия расцветала пышным цветом.
Ответ на это письмо пришел не сразу, а только через пять недель, когда бумаги прошли все воинские инстанции. В нем сухо говорилось, что Фучик «на основании врачебного освидетельствования уволен в долгосрочный отпуск».
— Надо раз и навсегда положить конец этой опасной деятельности редактора Фучика, — строго сказал Долейш, прочитав донесения о его новых выступлениях.
— Вы должны заставить замолчать этого новоявленного Марко Поло, за-мол-чать! Понятно? — кричал он в телефон подчиненному, несообразительность которого усиливала его гнев. — Как? Это уж ваша забота… Придумайте что-нибудь, да только с умом… предупреждаю… У них в руках, к сожалению, еще находится печать… И потом — настроение толпы. Сейчас, перед выборами, надо действовать осторожно, да, осторожно, люди слишком раздражены…
Фучик вскоре почувствовал «опеку» со стороны полиции. 13 ноября после выступления на Славянском острове при выходе из здания его арестовали. У Фучика при себе был портфель с материалами для очередного номера «Творбы», и когда он хотел передать его Ивану Секанине, полицейский агент ударил Юлиуса резиновой дубинкой по руке. В течение недели Фучик тщетно добивался допроса, находясь в «серой, промозглой от холода» камере-одиночке. В ушах у него стояли слова полицейского:
— Здесь, по крайней мере, вы отдохнете. Ведь у вас теперь столько докладов об этой большевистской России…
С ним обращались как с преступником, но Фучик не стал слабее, мягче, податливее. Выйдя на свободу, он в первом же номере «Творбы» на фоне символической черной тюремной решетки опубликовал открытое письмо-протест начальнику пражской полиции Долейшу: «Нам кажется несколько странным, что именно в то время, когда не проходит ни одного дня без нескольких собраний, посвященных Советскому Союзу, вы принимаете валом в свой санаторий людей, которые, возможно, и утомлены докладами о СССР, но не имеют ни малейшего желания отдыхать от своей работы и неоднократно были просто ошеломлены вашей заботливостью.
Вы, господин начальник, знаете, что огромный интерес к Советскому Союзу прямо зависит от условий, в которых живет чехословацкий пролетариат, что рабочие не только слушают, но также и учатся. А вы думаете, что этому воспрепятствуете, если посадите в тюрьму докладчика. О святая простота! Правде об СССР уже не зажмете рта. Правда о Советском Союзе разрушает все ваши препятствия и учит, учит, и как учит!
Ваши старания напрасны, даже если вы делаете гораздо больше, чем ваш предшественник. Очень
